а не купить ли новую шляпу?Ровно год назад у моей близкой подруги умерла мама. Подругу мою зовут Беверли, она англичанка, ее семья (родители и старший брат) иудейского вероисповедания. Сама Беверли уже несколько лет живет в гражданском браке с "гоем" Энди, имеет от него сына Джошуа, моего некрещенного "крестника". К чему я сообщаю эти ненужные вроде бы детали – не знаю… Ну, может, проясню для себя потом.
Это были не первые похороны в англо-еврейской диаспоре, на которые меня пригласили, так что многое мне было известно уже и о "дресс-коде", и о том, что не положено на кладбище нести цветы, и о том, что мертвых положено хоронить в день кончины. В каком-то смысле близким покойной Джерри (так звали маму у Беверли) повезло (если можно так выразиться), потому что она умерла в Шабат. Похороны, соответственно, отодвигались на день, делая хлопоты чуть менее концентрированными. Не только хлопоты самых близких. Мои тоже. Потому что в моем гардеробе не нашлось ни одной приличной "шматы", соответствующей оказии и 30-градусной жаре. В субботу я поехала в ближайший универмаг, чтобы купить подобающий "аутфит".
Черное мне не полагалось, ибо я не ближайшая родственница. Я выбрала темно-синий блузон – безрукавку, но скромный, без неприличных вырезов. И льняные серые брюки, ибо надевать платье или юбку без колготок мне казалось куда более неприличным. А надевать колготки, когда в тени плюс 33 - ну, в общем, вы меня поняли. Шляпу новую я покупать не стала, у меня была уже, вполне гармонирующая и соответствующая.
В воскресенье я облачилась в новое, села в машину и поехала на похороны. Шляпу тоже зачем-то сразу надела, и по дороге у меня ее с головы ветром сдуло. На кладбище я заявилась без шляпы, с причесоном "а-ля Бриджет Джоунс". Льняные штаны за время часовой поездки от моего дома до Лондонского пригорода успели покрыться морщинами и некрасиво вздулись в области колен. Да еще солнце не пощадило обнаженные руки: намазать их солнцезащитным кремом мне в голову не пришло, и так как дорога моя лежала все время прямолинейно под одним углом, то правая рука оказалась пурпурнее левой.
Еще не выходя из машины, я увидела Беверли, ее брата и его подругу – все трое в красивых и строгих черных одеждах, совершенно новых. Беверли и невеста брата в маленьких шляпках с вуалями, в черных очках. Брат в черной ермолке.
Я, как могла, причесалась, вылезла из машины. Приблизилась к ним. Минут пять обнимала Беверли, молча. Она плакала. Потом обняла ее брата, тихо выразила соболезнования. Он тихо поблагодарил. Потом я подала руку его невесте (мне прежде не были с нею знакомы). И десять секунд я стояла с протянутой к ней рукой, пока та молча меряла меня надменным взглядом.
Десять секунд – это долгий, чересчур долгий промежуток времени, особенно если в жару, особенно, если на кладбище, особенно если ждешь рукопожатия от человека, которому только что тебя представили. Но не такой долгий, как двадцать секунд. Или тридцать. Чем отдаленнее степень родства между покойной Джерри и прибывающими скорбящими, тем дольше тянулась пауза, во время которой меня мерял с ног до головы чей-либо надменный взгляд.
Через какое-то время я увидала Сайлоса – отца Беверли, еле узнала его, хотя виделась с ним буквально за неделю до смерти Джерри. Горе исказило его со страшной силой, и притом был он одет, вопреки правилам и даже собственным привычкам, скорее, неряшливо, чем ритуально, если не считать черного галстука: пестрая и несвежая рубашка с коротким рукавом, мятые брюки, сандалии… Но, оказавшись рядом, он первый обнял меня, сказал: "Спасибо, что пришла, Таня, это многое значит для Беверли и для меня".
Я обернулась к Беверли: "Это ничего, что я без шляпы?" Беверли махнула рукой: "Don’t be silly, T!" И попросила меня сесть с нею рядом во время службы. Она не могла сесть рядом с отцом и братом: на ритуальной службе, как в ортодоксальной синагоге, женщинам и мужчинам положено сидеть врозь.
И мы с ней сидели вдвоем в первом ряду, и у меня были голые, красные от солнца руки. И не было шляпы на моей плохо причесанной голове. И я не могла вступить в общий хор голосов, когда на иврите читали кадиш. Один ряд позади нас почему-то оставался пустым, а дальше – все места до самой последней скамейки были заняты. Все руки и головы были покрыты. Все знали слова кадиша наизусть.
Journal information