Барсуком, и очень этому рада. Потому как основное увлечение (если даже не профессия) моего нового френда – это музыка, причем большей частью (насколько я поняла) – блюзы и джаз, к чему я сама неровно дышу уже много лет. (А кстати, другие любители джаза, вы еще не подписались на ЖЖ _badger_? Весьма рекомендую вам это сделать — такой восхитительной музыкальной подборки, что я слушала вчера до глубокой ночи, пока еще не встречалась мне в других ЖЖ).Зафрендились мы после того, как "Барсуку" попался на глаза мой недавний перевод из дневника Симоны де Бовуар "Америка день за днем", где она описывала службу в негритянской церкви. После обмена комментариями мне захотелось перевести и некоторые другие куски из того же дневника в надежде, что
_badger_ их прокомментирует с музыкальными примерами. Возможно, из этого у нас получится небольшой проект, приглашаю всех заинтересованных к чтению, слушанию и дальнейшему участию. С радостью ввожу новый тег "де Бовуар о джазе".Кастор* прилетела в Нью Йорк 25 января 1947 года. Почти весь день 3 февраля она провела, гуляя одна по Гарлему. Вечером в сопровождении друга — афро-американского писателя Ричарда Райта и его жены она отправилась на танцевальное пати в "Савой".
"Савой" — это большой американский танцевальный зал, ничего экзотического. С одной стороны танцевальная площадка ограничена стеной, вдоль которой сидит оркестр. С другой стороны — боксы со стульями и столами, чуть дальше — что-то наподобие огромного холла, похожего на лобби в отеле. На полу ковер, в креслах люди сидят со скучающим видом. Это те, кто не пьет ничего: они только за вход заплатили, а во время танцев женщины занимаются вышиванием, словно на городском балу. Мы садимся в одном из боксов, и Райт ставит бутылку виски на стол. Здесь не продают виски, но посетителям можно свое приносить. Мы заказываем содовую, пьем и поглядываем по сторонам. Ни одного белого лица. Вообще-то нельзя сказать, что это место было бы за пределами доступа более, чем Ленокс Авеню, но лишь немногочисленные фанатики джаза и иностранцы проявляют смекалку и смелость прийти сюда. Большинство женщин молоды. Они одеты в простые юбки и короткие свитера, их туфли на высоких каблуках порой очень причудливы. Блеск темных оттенков кожи украшает их голые ноги лучше, чем нейлоновые чулки. Многие красивы, и все выглядят необыкновенно веселыми. Какой контраст с отталкивающей холодностью белых американок. А когда видишь, как танцуют эти мужчины с их чувственной натурой, не ограниченной броней пуританской добродетели, то понимаешь, сколько сексуальной ревности может пополнить ненависть белых американцев к этим ловким телам. В действительности, лишь очень малый процент линчеваний или расовых инцидентов имеют сексуальную подоплеку, и все же белые упрямо верят и говорят, что негры домогаются белых женщин с похотью диких зверей. Этим они лишь еще раз маскируют совершенно иной страх; они боятся, что белые женщины вожделеют черных «с животной страстью», но мужчин и самих очаровывают эти фантазии сексуального совершенства. Их зависть простирается дальше. Они с готовностью — и с горечью — говорят: "Эти люди свободнее и счастливее, чем мы". Есть своя правда в этом утверждении. Какая веселость, какая свобода, какая живость в этой музыке и танцах! И это поражает еще сильнее в свете того, что такой большой танцевальный холл сам по себе привычен и ординарен. В Париже, когда негры танцуют, смешиваясь с белыми на рю Бломе, они тоже застенчивы, особенно женщины, излишняя вольность их жестов провоцирует, граничит с непристойностью. Здесь они среди своих и не пытаются произвести подобных эффектов; многие из этих молодых женщин — из респектабельных семей, и они, возможно, посещают церковь по воскресеньям. Они проработали целый день и пришли сюда, чтобы развлечься — скромно, со своими парнями. Они танцуют просто и совершенно непринужденно; требуется абсолютная внутренняя раскрепощенность, чтобы позволить музыке и ритмам джаза овладеть собой полностью. Именно эта раскрепощенность дает волю фантазии, чувству, болтовне, смеху такого свойства, которое незнакомо большинству белых американцев. Конечно, расисты используют это как аргумент: к чему нам стремиться менять условия негров, если они и так свободнее и счастливее всех? Старый аргумент, прилипший к устам капиталистических боссов и колониалистов: работники и туземцы всегда свободнее и счастливее. И в самом деле, угнетенные избавлены от власти идолов, избранных угнетателем, но эта привилегия не оправдывает угнетения.
Я слушаю джаз, смотрю на танцующих и пью виски; мне начинает нравиться виски. Мне хорошо. "Савой" – самый большой танцевальный зал в Нью-Йорке, самый большой во всем мире — даже эти слова тешат душу. И этот джаз, возможно, самый лучший в мире; в любом случае, нет такого другого места, где бы он мог более полно выразить свою истину — в танце, в сердце и в жизни каждого из собравшихся здесь. Когда я ходила слушать джаз в Париже или смотреть на танцующих негров, момент никогда не был достаточен сам по себе: он обещал что-то иное, более полную реальность, которой он был там лишь смутным отражением. Здесь я прикасаюсь к тому, что не ведет меня к чему-то иному — только к себе; я вышла из пещеры. Время от времени в Нью-Йорке я испытываю ту полноту, что позволяет подчинившейся душе созерцать чистую Идею. В этом есть величайшее чудо моего вояжа, и оно до сих пор не казалось таким ослепительным, как сегодня.
(Отрывок из дневника Симоны де Бовуар, "Америка день за днем", 1947. Перевод (с) ilfasidoroff, 2012.)
* Если кто не в курсе, Кастор — пожизненная кличка Симоны де Бовуар, присвоенная ее другом (и другом Сартра) Рене Майо где-то в 1929 году. Castor (франц.) – бобер.
В этом клипе, к сожалению, не "Савой", но танец (Линди хоп) — очень похож на те, что в 1947-м году могли исполнять на пати, что посетила Кастор.
Копирование вышеизложенного текста и других материалов из этого блога с указанием соответствующей ссылки – приветствуется.
Journal information