Случилось недавно...

Когда я сходила с поезда на Лондонском вокзале Малибоун в необычные для себя 11 утра (вместо рутинных 7.20), в динамиках раздалось объявление на арабском. Арабским я не владею, но распознаю его по частоте придыхательных звуков и мягких гласных: “Халя-баля-хааля-бля”. Арабские слова кое-где перемежались английскими “Oyster”, “Oxford” и “Bicester Village”. (Для справки: Oyster — лондонский проездной билет, Oxford — город, в который сейчас можно добраться из Лондона с вокзала Малибоун, Bicester Village — весьма дорогой аутлет-центр неподалеку от Оксфорда, излюбленная достопримечательность китайских туристов).

Моей первой мыслью было что я рехнулась и у меня начались слуховые галлюцинации: раз уж упоминать Bicester Village, почему бы вокзальной администрации не обратиться к услугам китайского переводчика? Да и с каких пор на Малибоун (самом белом, простите, из всех Лондонских вокзалов) понадобилось объявлять на арабском? Я появляюсь там по два раза в день, как минимум пять раз в неделю, как правило в часы пик. В вагонах и на платформах, бывает, каких только языков не услышишь: и хинду, и урду, и великий-могучий, итальянский-немецкий-французский, китайский (как же без этого), африканский какой-нибудь, польский (в большом преимуществе). Но вот чтоб когда-либо какой-то из этих языков звучал там в динамиках — убейте, не помню! Только английский. И неважно если в многоязычной толпе есть люди, которые английского не знают совсем — администрации вокзала до них, бедолаг, никогда дела не было.

Едва стихли динамики, как распахнулись двери вагонов поезда, что стоял на шестой платформе, и на всех парах понеслись из него десятки, десятки аулов. Длинные паранджи сливались в огромную черную тучу, кое-где перемежаясь белыми облачками дишдашей и тюбетеек. В угол между платформами с расширенными (от страха, возможно) глазами забилась блондинка в красной униформе шоп-боя из Bicester Village и отчаянно семафорила: “Вторая платформа до конца прямо, затем налево!” Под натиском безумных аулов, несущихся страшнее стада разъяренных верблюдов, она забивалась все глубже в угол.

Неудивительно, что второй моей мыслью было продвижение по фазе: к слуховым галлюцинациям добавились зрительные, прервавшиеся резкой болью в пятке — на нее наступил кто-то из бегущих, и смятенная дикой толпой, я едва не потеряла туфлю: женщины в черном и мужчины почему-то в основном в белом мчались стремительнее поездов Chiltern Railways, заволакивая свой путь слезоточивыми парами восточных парфюмов.

Мне стало страшно и не по себе — при всей моей толерантности, взращенной и укрепляемой неустанно (тут, конечно, можно поржать, ибо едва ли существует родившийся в СССР человек, которому нацизм был бы чужд совершенно). За все двадцать пять лет жизни в Англии мне стало страшно, да. Вот когда в 92-м мы с Гейбом едва только обосновались в Лондоне и стали ходить на экскурсии в центр из Килбурна, туда и обратно пешком (ибо на общественный транспорт у нас денег не было) — то к Биг Бену нас занесет, то на Кэмден Лок, а то в магазин Хэрродс. Тот казался местами такой маленькой Арабией: тетеньки в черных паранжах, пропитанных резкими парфюмами, гуляли по Хэрродсу толпами. Но от их вида тогда мне страшно не было: кто-то из новых английских знакомых уже просветить успел, что в Хэрродс чаще всего можно увидеть праздных саудовских принцесс — а где ж им еще-то проводить время? Или когда в июле 2005-го я лишь волей случая не успела на тот поезд метро, который арабы взорвали под Ливерпуль стрит (где я в то время работала), мне ни на минуточку страшно не было, хотя иные эмоции обуревали.

Мне не было страшно совсем, когда в декабре прошлого года моя бывшая начальница Фатима созвала всех “девочек” своей бригады в паб на пред-кристмасовый обед, типа душу отвести от работы на часок, посидеть-потрепаться о нашем ”девачковом”, и зашел разговор о Фатимовых путешествиях (разговоры в компании Фатимы чаще всего сводились к ней самой, но это я так, к слову), и одна из “девочек” спросила ее: “И куда планируете в следующий отпускной сезон?” — и Фатима сказала, что бойфренд Джон непрочь совершить путешествие на транссибирском экспрессе, но у нее собой были особые возражения: это ж по России несколько дней ехать, вы понимаете, как это будет ей, Фатиме, неудобно, ибо все эти русские — таки-ие расисты… За столом в пабе сидело нас девочек восемь примерно. Из восьми лиц лишь одно белое: мое некрасивое русское лицо на фоне смуглых точеных профилей.

Меня вроде как обвинили в расизме — не прямо так обвинили, а через обобщенное обращение ко всей русской нации: мол все вы русские гадкие шовинисты и свиньи, куда уж тут денешься. И неудивительно: одного взгляда на Фатиму мне хватало порой, чтобы весь свой великорусский шовинизм едва не выблевать. Свою бывшую начальницу я на дух терпеть не могла, хотя не потому вовсе, что ее нарекли Фатимой в семействе Хуссейнов. И не потому, что она, допустим, не ела свинину (во всяком случае, в присутствии других мусульман). И не потому, что она зачастую напоминала о том, как мусульман притесняют в Париже, и как однажды официант на Монмартре с ней грубо обращался (одна она, видимо, сидела там в ресторане такая вся мусульманистая, а прочих, похожих не нее смуглостью или чертами лица, каким-то чудом как ветром сдуло — лично мне такая картинка в нынешнем Париже представляется с большим трудом). Я не любила Фатиму Хуссейн исключительно лишь за то, что она была сволочью, блядью и лицемерной хамкой. Цвет кожи или ее религия в моем отношении к ней были вообще не при чем. Но она таки видела во мне шовиниста, и не упустила случая пустить в контратаку свои чувства. Публично. В такое время и в таком месте, где белело лишь одно мое лицо. Фатима всегда сверхчувствительная была...

Но мне не стало страшно. Остальные семеро смотрели на меня с явным сочувствием и как бы молча извиняясь за необузданную выходку их соотечественницы из Пакистана. “Не обращай внимая, — говорили красивые смуглые лица. — Это одна она дура такая”.

Мне не было страшно и 22 марта, когда один дурак такой передавил кучу народа на Вестминстерском мосту. Потому что один дурак — это ж не знаменосный полк имени Осамы Бин Ладена. И хоть я проходила по тому самому мосту всего-то за час до того, как один дурак людей давить начал, мне не было страшно и все тут.

Мне стало страшно лишь, когда кто-то один из тех (возможно, совсем даже не дураков или дур) угодил мне по пятке тем утром на Малибоун. Не потому, что пятка у меня не железная и не потому, что в этой дикой толпе я едва не потеряла туфлю (почти новую). Мне стало страшно от количества паранджей и дишдашей, хоть взгляд мой давно замылен на подобные одеяния. Я подумала грешным делом, что толпа мусульман мчалась к мекке или на теракт. Не, ну странное дело, не правда ли: будний день, 11 утра, первый час пик прошел, до второго еще далеко — в это время наш цивильный и очень белый (как правило) вокзал по идее затихать должен. С чего это тут вдруг это страшное столпотворение и объявления по-арабски?

Я подошла к табло глянуть, куда отходил тот поезд со второй платформы. Он шел прямиком и без остановок на Bicester Village, аутлет-центр, когда-то любимый местными жителями за доступные цены, испорченные позднее под абордажем китайских туристов. И опять вспомнился Хэрродс девяносто второго года и саудовские принцессы, обвешанные пакетами из бутиков: им же надо на что-то тратить время и деньги в будний день, когда основной люд торчит на работе. Есть с чем сравнить и успокоиться: что изменилось-то, собственно?

Но что-то здесь изменилось все-таки...