Гейб напрягся, несмотря на феноменальную память. Задумчиво пожевал губами, как мой котенок Фред недавно потешно жевал (тоже задумывался поди о каких-нибудь важных датах).
— Сегодня не шестнадцатое июля и не двадцать шестое апреля, — сказал наконец. — Значит, не твой и не мой. И не их, — показал скрюченным пальцем на Фреда и Джинджер, которые родились двадцать седьмого апреля.
— И никто больше не в счет, значит?
— А кто еще-то?
— Ииии эх! — нашла-таки случай его уязвить, тем более, Гейб читает сейчас увлеченно биографию-то кого? — Айрис Мердок!
Гейб скуксился. Хорошо! Один-ноль в мою пользу.
Пару лет назад у меня еще появлялось свободное время то тут, то там, и я замахнулась на написание беллетризованной биографии любимой писательницы. Хотела даже завершить к ее столетию, до которого остался всего год, а хватило меня лишь на две главы, и конечно, я этого уже не только за год не завершу. Возможно, не завершу никогда больше, очень жаль, очень жаль, очень жаль, но… Такая уж жесткая жизнь у меня, что поделать. В честь ее 99-летия все же, думаю, не грех опубликовать здесь первую главу. Еще два года назад я ее вслух прочла Гейбу, ему так понравилось.
Глава 1 - Хьюз
Во вторник пятнадцатого июля Хьюз прыгнул через лужу на улице Саутгемптон и толкнул тяжелую дверь книжной лавки, набухшую от дождя. Звякнул колокольчик. Дверь пружинисто скрипнула, пытаясь совладать с резким ветром, но он уже вогнал внутрь струю влажного холода и завел граммофон. Высоко и чисто, без привычного потрескивания заезженной иглы, зазвучала ария.
Хьюз протер запотевшие очки, стряхнул дождинки с рукавов и свое наваждение: граммофон не завелся одним ветреным духом. Хозяин лавки приветствовал вошедшего как завсегдатая, с которым не грех пошутить:
— Прелестный денек, сэр, не правда ли?
Музыка с легкостью, куда более свойственной мажорным этюдам, наполняла темное помещение. Un bel dì vedremo…
Хьюз улыбнулся непроизвольно и замер в двух футах от стеллажей, слушая восхитительное сопрано. Книготорговец взглянул с пониманием, ткнул пальцем в полированный ящик, на котором вращался диск, будто внутрь умудрилась залезть сама Мадам Баттерфляй.
— Розина Сторчио! — и палец поплыл вверх, к пришпиленной к стеллажу фотокарточке. С нее прямо на Хьюза смотрит красотка в шикарной шляпке, сидит на столе, как озорница, закинула ножку на ножку, рукой придерживает вуаль, обнажая улыбку и великолепные зубы, такие же белые, как жемчуг на длинных бусах поверх расшитого платья из дымчатой ткани, какой-то почти невесомой. Это и есть Мадам Баттерфляй: выдающаяся Розина Сторкио внешне очень похожа на Рини. Даже имя созвучно в произнесенной книготорговцем манере: Розина Сторчио — Рини Ричардсон. Айрин Алис Купер Рич... то есть, уже не Ричардсон. Хьюз пытается скрыть улыбку и отворачивается от книготорговца застенчиво. Рини Мердок! Она пела эту же арию. На репетиции в храме Блэк Черч , куда он однажды, сметенный, пошел вслед за нею, проехав на трамвае две лишние остановки. Un bel dì vedremo… В ясный день желанный… Когда же настанет он наконец? Что будет он ясным, у Хьюза сомнений нет, дожди и холод должны прекратиться, ведь пол-лета еще впереди.
Голос из граммофона продолжает звучать на божественной высоте:
— ...poi la nave bianca entra nel porto…
Еще три недели... Целых три недели до того ясного желанного дня, когда и его корабль войдет в порт, и Хьюз сбежит по трапу и поспешит на склон, где в сторонке притаится его Баттерфляй, его восхитительное сопрано. Его жена. Его Рини... А с нею — то есть пока еще в ней — некто третий.
Рассеянно скользит по корешкам на полках взор заядлого книголюба, и невольно задерживается на изношенной коричневой обложке с тесненными буквами, кое-где еще сохранившими позолоту. Бережно Хьюз берет книгу в руки. Удача! Издание Джона Касселла, самое первое, прошлого века! Хватит ли денег? Хьюз кладет книгу обратно на полку, достает портмоне — в нем все, что осталось от жалования, выданного в пятницу, после того как его основная доля перекочевала в подкладку пальто — сбережения на поездку в Дублин. Содержимое портмоне рассчитано на папиросы, подземку, автобус, два фунта картофеля, фунт — хлеба, две унции маргарина — недельный паек по талонам, введенный после войны.
Флорин, три шестипенсовых, три полпенса, четыре фартинга. Итого три шиллинга и восемь с половиной. За такой экземпляр книготорговец заломит цену и будет прав, но Хьюз готов торговаться, лишь бы осталось на транспорт и папиросы.
В карманном блокнотике для повседневных расходов новая запись: «15/7/19 - Сокровище -6d, Д.Телеграф -1/4d». Хозяин не торговался вообще: любая книжка в его лавке шла за шесть пенсов, на редкость издания даже внимания не обратил. Газету пришлось купить, чтобы «Сокровище» не промочить под дождем. Лет через пять или шесть Хьюз будет читать его с сыном.
Рини уже на девятом месяце. Будет мальчик — по всем приметам, светлоголовый, голубоглазый — он даже снится Хьюзу все чаще теперь по ночам. Приснилось вчера, например, как вдвоем они купаются в море. Хьюзу вода по пояс, а малыша скрыло бы с головой, он едва научился плавать и отважно бьет ручками, поднимая фонтан брызг над головой, спешит под опеку отца, раскрывшего свои объятия навстречу: «Плыви же ко мне, сынок! Сюда, Джейк, мой хороший…»
Сына назовут Джейком, это давно решено , запишут Уиллзом Купером Джеймсом. В клане Мердоков старшего сына уже не в одном поколении в честь отца нарекут, ведь и полное имя у Хьюза — Уиллз Джон Хьюз. Купер — дань дедушке Рини. Имя Джеймс (в сокращении Джейк) выбрали оба родителя.
Хьюз опять рисует картинку в уме: жаркий день и купание с Джейком в Форти-Фут-пуле, брызги, смех и голосок — тонкий, встревоженный вдруг: «А где мама?» «Сюда мамам нельзя, — скажет он малышу. ¬— Посещать Форти-Фут лишь джентльменам положено». В Ирландию летом они будут ездить втроем: сперва к бабушке в Белфаст, затем в Дублин, к Рининым родичам. Он повезет Джейка на дублинские бега — для любого ирландца главное событие года. Хьюза и самого отец впервые возил туда четырехлетним. У всех Мердоков страсть к лошадям по наследству, к Джейку она перейдет наверняка — а значит, и к тотализатору тоже. «Ничего!» — Хьюз проверяет не растянулся ли снова рот в непроизвольной улыбке — если пойдет Джейк в отца, то и он на бегах лишнего не поставит. А случится войне быть опять, сын пойдет по его же стопам, в кавалерию, тоже будет свою еду лошадям скармливать наверняка. Только пусть лучше не будет войны. Хьюз вздыхает: из памяти всплыло лицо матери. Каково будет Рини, да и ему тоже — сына на фронт провожать? Рини почти каждый день пишет, что она спит-во сне видит мальчика, так уж ей сына хочется... Не в угоду ль любимой Хьюз рисует картинки, в которых есть место лишь сыновьям? И ни разу ей не говорил, что самому-то хотелось бы дочку.
***
К семи вечера изрядно промокший под косым дождем он добрался до Соммерлендз Авеню. Пожилая хозяйка дома номер пятьдесят один редко сдавала комнаты сортам, о которых крупными буквами предупреждалось в лондонских объявлениях: «КРОМЕ НЕГРОВ, СОБАК и ИРЛАНДЦЕВ!» Но к Хьюзу мисс Тинкхем была снисходительна и даже вполне добродушна, что могло объясняться либо ее уважением к бывшим военным, коего выдавали в нем кавалерийские галифе — он надевал их по выходным, дабы не изнашивать единственных брюк, либо акцентом, выдававшего в нем несомненного белфастца, нежели какого-нибудь там «придурка Пэдди» (как называли южных ирландцев многие лондонские домовладельцы). Либо Хьюз снискал хозяйкино расположение своей фамилией, которую она произносила на свой лад, с раскатистым «р» и с величием, положенным лишь фамилиям, чьи корни крылись на ее шотландской родине.
Вниз по лестнице в полутемной прихожей, пропитанной едкой смесью запахов пыли, окурков, кошачьей шерсти, плесени, старых газет, летит пестрый клубок. Раздается громкое урчание — и клубок уже трется о мокрую ткань прилипших к голеням брюк. Бережно Хьюз достает из-за пазухи «Остров сокровищ», обернутый Дэйли Телеграфом, кладет на полку возле перил, приседает на корточки, берет в руки полосатика Табби. У мисс Тинкхем, помимо двух-трех квартирантов, всегда проживало несколько Табби — серо-бурых существ, гладкошерстных и неразличимо похожих, состоявших, как видимо, в близком родстве. Должно быть, начало неприхотливой семейке проложила когда-то генетически крепкая Табби-мать, и с тех пор их число то росло, то сокращалось, варьируясь в среднем от двух до пяти, в зависимости от времени года, и по крайней мере один из них непременно встречал Хьюза с работы.
Коту хватает минуты для ласк — он прыгает на пол и подняв хвост трубой устремляется в сад, невзирая на погоду. Семейка, привыкшая к скудным послевоенным пайкам хозяйки и квартирантов, надеялась лишь на фортуну в охоте и не упускала возможности похвастать трофеями перед двуногими соседями. Бывало что Хьюз, полный жалости к любому существу, включая мышей и улиток, пытался спасти трепыхающуюся жертву, и дабы не оставлять охотника голодным, привычно отдавал ему часть своего скромного ужина.
За стеной раздаются шаги — и навстречу Хьюзу, словно пароход из тумана, выплывает мисс Тинкхем, плотно окутанная табачным дымом. Она курила всегда — Хьюз лишь однажды застал ее без папиросы — случайно одна выпала из хозяйкиного рта в миску с молоком для кошек. Два Табби сидели рядом, вид у всех троих был весьма ошарашенный. Выражение кошачьих морд говорило: «Вот так угостила нас молочком! Эх, нельзя доверять людям». На лице мисс Тинкхем застыл вопрос: «Чем теперь прикурить-то?» Спичек у нее никогда не водилось, каждую новую папиросу хозяйка прикуривала от окурка предыдущей; каким образом ей удавалось разжечь самую первую утром, пока оставалось загадкой. То ли она курила, не переставая, всю ночь, то ли в ее спальне тлела какая-то незатухающая папироса.
— Добрый вечер, мисс Тинк… — Хьюз обрывает приветствие, замечая смятение в глазах хозяйки. Папироса, вдруг вынутая изо рта, дымится между пальцами правой руки. В левой слегка подрагивает сложенный вчетверо лист.
— Мистер Мурдох! Вам телеграмма!
Жар ударяет ему в лицо и в один миг охватывает все тело, словно огонь по разлитому керосину. Брюки, только что холодившие ноги впитанной дождевой водой, высыхают за секунду. Хьюз снимает запотевшие очки, берет протянутый ему листок. «Вам телеграмма!» О черт! Чего ожидать после этих слов? Разве хорошие новости в телеграммах кто-нибудь пишет? Разве что… Боже! Неужели... ребенок? Уже? На четыре недели почти раньше срока? В голове все плывет и гремит голосом дядюшки Элиаса: «И семи месяцев не пройдет, как родит твоя балерина!»
В декабре прошлого года Элиас Мердок был жутко расстроен: племянник женился на Ричардсон. Их «шалопутный род презреть и на дух бы не принимать», включая сестер Герти и Рини, «им лишь бы накраситься — да в кафе. Шлюхи-то те еще!» Хьюз обижался, но виду не подавал, лишь поправлял дядю, упорно называвшего Рини балериной: «Она певица, не путайте. Надеюсь, на свадьбу придете?» Элиас, уже давно поселившийся в Дублине, был единственным из близких Хьюза, кому не пришлось бы тратиться на дорогу. Слово «свадьба» чересчур громко звучало для их скромной церемонии при магистрате седьмого числа, в субботу. Расписались по-быстрому, снялись на память: жених в форме лейтенанта доблестного конного полка короля Эдуарда, невеста в ситцевом платье, дешевенький жемчуг на шее... а красотой все равно бы затмила всю королевскую конницу, всю королевскую рать. Двое свидетелей: Герти и некая миссис Хэммонд, кроме них — ни Ричардсонов, ни Мердоков, у которых с деньгами всегда было туго, а после войны — особенно. Дядя Элиас лишь проворчал, что его «еще только к балеринам на свадьбы не заносило». Приглашенный Том Белл — друг и однополчанин, прибыл с большим опозданием, «нарочно, — подумал Хьюз, пока Том, уже попахивающий виски, целовал молодоженов, а с Герти держался неловко, и она взгляд от него отводила, — поссорились, значит». Помирились в пабе, где молодые и гости ели рыбу и пили гиннесс, а после миссис Хэммонд пошла домой, остальные — на Килдэр стрит танцевать в кафе Кардьюз. Под утро свалились не чуя ног, оба кавалериста хмельные, сестры — просто веселые, в комнатушке над магазином, которую Рини сняла в ноябре: сама на кровать рядом с Хьюзом, сестра и Том на скрипучий диван у противоположной стены. Через два месяца после Рининой свадьбы сестра вышла замуж за Тома. Их первенец Вильям родился в июне, о чем Хьюз не замедлил получить злорадное подтверждение от своих родственников: «И твоя балерина родит раньше, чем тебе хочется».
— Мистер Мууррдох! — как дальнее эхо разносится голос мисс Тинкхем.
Не один Элиас решил, что свадьбу поторопили, потому как невеста того, мол, «ну сами знаете…» Злые языки плели, что «непонятно еще, от КОГО». Луиза Мердок, гордая за своего «офицера-героя», внушала родне, что ее сын, готовясь к отправке на фронт, где вполне мог бы вскоре погибнуть, «проявлял свой гражданский долг», обеспечиваясь потомством, кто же знал в октябре-ноябре, что война вот-вот завершится. Для исполнения «долга» Хьюз мог выбрать неважно кого, лишь бы крепкую здоровьем, с приятным лицом и не католичку. Как он удивился материнским словам: разве Луиза забыла о том, что с нею самой произошло тридцать лет назад? То благословенное и безрассудное чувство, когда человек вдруг осознает, что жизнь изменилась резко, и бесповоротно, дальше в ней все будет не так, как было прежде, — сoup de foudre. Хьюз влюбился с первого взгляда, словно нарочно опыт отца своего повторил, но тому и другому выпало счастье любви взаимной. Все изменилось для Хьюза и Рини с момента их встречи в трамвае, и дальнейшая жизнь врозь обоим казалась немыслимой. Их скорый брак не был формальностью или необходимостью загладить грех — последствия на миг вспыхнувшей страсти — они поженились бы в любом случае, а что в чреве невесты в день свадьбы уже почти месяц зрел плод — явилось чистейшей случайностью, причем для обоих счастливой.
— Мистер Мурдох? Да что ж вы, голубчик? Откройте! Читайте! — мисс Тинкхем даже не курит, папироса погасла в руке, лишь глаза горят от волнения и любопытства.
Хьюз неровно рвет клейкую ленту, разворачивает листок. Буквы пляшут перед глазами: «Сегодня на Блессингтон стрит Рини…» Что?.. Как же? Не может быть! Хьюз надевает очки, не верит, читает снова и снова, шевеля губами.
— Что? Что, мистер Мурдох?
Хьюз Мердок протягивает ей телеграмму. Хозяйка испуганно смотрит ему в лицо, затем в листок — и ее лишенный папиросы рот принимает форму, которой не видел, пожалуй, еще ни один из ее квартирантов: мисс Тинкхем улыбается.
— Голубчик! Прекрасная новость! Поздравляю вас с дочерью.
(c) Ilfa Sidoroff, July 2018
Journal information