Предыдущий кусок
Возможно, назрел у кого-то вопрос о других моих сестре и брате. Все же с Верой формально родными мы не были, а с ними - как ни крути - один общий родитель. Забегая вперед, скажу, что наши пути с Ириной и Олегом пересеклись лишь спустя несколько лет после того, как мама Аля ушла от Евгения со мною в одеяльце. Зато с раннего детства меня окружала куча двоюродных: три сестры и три брата - тети-Женины и тети-Клавины дети. Ребенком они все любили меня без всякой предвзятости, не важно им было, чья я дочь, есть ли отец у меня и т.д., ибо сами были детьми, самая старшая лишь на десять лет меня старше, ее определили мне в крестные. Да, ведь забыла сказать я, что крестили не только Веру, но и меня, правда, втихаря от отца: он был против.
Люда (крестная), Сережа и Лена чаще других со мной виделись: мама Аля, что ни выходной - забирала меня на “Луначарского”, где жила семья тети-Клавина - лишь у них из всей нашей родни была квартира с удобствами, то есть с унитазом и ванной. Горячую воду грели титаном - там ребенка купать было легче, чем в доме у бабушки, где даже водопровода не было. Тети-Клавиным детям нравилось это мероприятие - и на протяжении последующих нескольких лет встречали они нас с мамой радостно, бежали навстречу со всех ног, едва завидя в своем дворе Алю со свертком, впереди всех Сережа: “Уга-аа! Танюшка пгиехала!” Он, как и я, букву “р” не выговаривал, но картавил иначе и любил меня больше всех. Хватал сверток из Алиных рук, играл со мной минут двадцать, а потом шел во двор к пацанам: куклы - все ж не мальчишечье дело, даже если живые, в них толку мало, тем более, если не говорящие. Когда говорить научилась я все же, моя речь была скуповата, двоюродные, наигравшись быстро, сажали меня в кладовку своей хрущевки на улице Луначарского, давали мешок с сухарями и мешок тряпок - и я там могла целый день просидеть, никому не мешая, развлекалась самостоятельно. О, как мне нравились сухари: вкуснее, чем у моей бабушки: она хлеб сушила ржаной, уже слегка заплесневелый, большими кусками на противне возле печи на палатях, а тетя Клава сушила белый, слегка зачерствевший, в духовке, нарезанный ровными кубиками. И тряпки мне нравились тоже - их было много, расцветок самых разнообразных. Была мода на коврики из ленточек разноцветных: их плели бабушка Ксенья, тетя Клава и тетя Женя, и мешки с узкими лентами, либо с тряпками под под них приготовленные, имелись в доме у каждой.
Вот так я и сидела в кладовке, в чудной позе: ноги в коленях согнуты и вокруг попы закручены, как у какого-то йога, сухари себе грызла, из мешка доставала тряпки одну за другой, их разглядывала, а затем на шею зачем-то вешала. Как представлю такую картинку - ребенка весьма себе странного: сидит неподвижно не час и не два, готова весь день провести в одной позе, есть не просит, игрушек не требует, грызет сухари - да это же просто какой-то дебил! А мои родственники умилялись: “Не ребенок, а золото, никому не мешает!” Мама, видя кучу тряпиц на моей шее, вообще радовалась: “Вырастет - будет портнихой!”. (Карьеру “закройщицы” она мне чуть позже пророчила, ошиблась в обоих случаях.)
Аля, должно быть, охотно меня сбагривала на выходной к родственникам и уматывала с заводской самодеятельностью в какую-нибудь сельскую местность с концертом, либо ходила в кино с друзьями или на лыжах кататься, ведь была молода, энергична - вот уж кому развлечений хотелось. А мне вполне нравилось гостить на “Луначарского”: там топили титан по субботам, все мылись в ванной - не вместе, конечно, по очереди, хоть меня иногда купали с Леной, да тетя Клава и дядя Петя мылись вдвоем подолгу. В квартире их было тепло и уютно, зимой всегда батареи горячие, не надо топить печку, которая за час-другой остывает. Там встретила я не один Новый год, провела не один день зимних каникул, дед Мороз приходил туда на квартиру с мешком подарков, заставлял хоровод водить возле елки (не вокруг нее, так как в комнате из-за тесноты елку в угол всегда ставили), просто так не дарил ничего, заставлял меня песню спеть или стих прочитать, наизусть выученный к утреннику. Дедом Морозом, как выяснялось потом, была тетя Клава, отыграв эту роль, сидела на кухне, счищала куском ваты румяняц со щек, наведенный яркой помадой.
Летом Люда, Лена, Сережа и еще толпа их дворовых друзей меня брали на речку купаться, тащили с собой надувные шины (цветные плавательные круги и матрасы появились позже). Ни один взрослый не сопровождал - ходила толпа ребятишек к реке с омутами, с опасным течением - и хоть бы хны, взрослых вообще в дни каникул там целый день не было видно, дети сами себе предоставлены. После купания шли в библиотеку, набирали книжек охапки, но читали не все - сам поход туда был мероприятием. Что ели, что пили мы там целый день - не помню (лично я сухарями вполне была счастлива), зато по выходным тетя Клава пекла плюшки, посыпанные сахаром - о боже, какое объедение!
Пока тетя Клава тесто раскатывала, я рядом сидела на табуретке, слюной исходила - не могла дождаться, когда она первую партию плюшек вынет из духовки горячими. Поглядывала на меня порой тетя Клава, слушала, как я “не по-русски” картавлю, что-то недоброе нет-нет, да промелькнет в ее взгляде: ох, дочь-то я не того, кого ей хотелось бы... Как было всем хорошо, будь моим отцом Рафка, не картавила б я, да и была бы красивей небось, такой ведь могла получиться “получистокровной кудрявой рыжей татаркой”*, а тут нет-нет да промелькнет во мне некая “интеллигентность гнилая”: “Ох, нет, не наша!” - вздохнет про себя тетя Клава, но плюшками все равно накормит досыта.
Почему-то в тех выходных на “Луначарского” я совсем почти не вижу Веры. Может быть, тетя Паня препятствовала, может, тетя Галя ее отпускать от себя не хотела, а может, тете Клаве и одного лишнего рта было многовато, ведь у нее и своих трое...
——
* Wink-wink, Надя Ю! ;)
читать дальше
Journal information