Где-то в начале этих мемуаров я упомянула, что Алю впервые замуж позвали в седьмом классе. Ну так вот: я ее переплюнула. Меня позвали еще раньше: Сережа Лежнин сделал предложение руки и сердца, он был влюблен в меня до безумия. И я легкомысленно согласилась, не испытывая большого желания стать чьей-либо женой или взаимной страсти к Сереже: первая любовь поразила меня чуть позже, чем в детском саду, куда нас с ним водили в одну группу от трех с половиной до семи лет. В какой именно группе (младшей, средней, старшей, подготовительной) он сделал мне предложение - не помню, но стали нас с ним величать женихом и невестой. Когда у меня настроение было игривое, я с ним целовалась в кустах или в машине, лишь бы не видел никто, и он катал нас на ней неведомыми маршрутами. Машина, выкрашенная в ядовито-зеленый цвет, стояла идолом деревянным посреди игровой площадки. Воспитательница на прогулке открывала дощатую дверь подсобки, обычно запертую на большой навесной замок, доставала оттуда короб с инвентарем и раздавала - каждому по способностям, дабы от каждого по труду: кому-то лопатку, кому-то совок, кому-то ведерко - Сереже вручала она съемный руль от деревянной машины. Его папа работал шофером грузовика, а от генов, как известно, деться никуда. Накатавшись в машине, вдоволь нацеловавшись, мы шли в домик, в песочницу, или ходили вдвоем по площадке в обнимку, я плела небылицы - Сережа их слушал, раскрыв рот и глядя в мой не мигая, боясь пропустить хоть одно слово, и принимал каждое за чистую правду.
Не помню, какой инвентарь выдавали из короба мне на прогулке: возможно, ничего уже не доставалось после того, как товарищи разбирали все самое интересное: в разделе казенного имущества мне не хватало ловкости рук (непонятно накой природа вообще наградила их гибкостью, ни в одном деле практически от них толку не было). В помещении мне тоже мало что доставалось, когда каждый сам себе выбирал что-нибудь из шкафа с игрушками, стремясь первым заполучить “Лего” (не настоящее, а нечто подобное из советского ассортимента: детальки в нем были всего двух цветов - белого и бледно-розового). Еще кубики-домики большим спросом пользовались, но этих игрушек было лишь по одной на всю группу из 25 с лишним детей. В общем, мне в лучшем случае пластилин доставался, если только Сережа не подстраховывал: он был ловчее, смелее и за меня был готов идти в бой рукопашный.
Понятно, что скудный выбор игрушек порождал непременные драки и слезы - воспитательницам приходилось иными средствами развлекать группу. За 4 года у нас там сменилось несколько воспитательниц, но помню лишь трех: молодую Галину Михайловну - она как раз к моему выходу из детсада заочно закончила пединститут и стала моей первой учительницей, еще более молодую, красивую Зинаиду “Зиду” Андреевну и “пожилую” (лет, может, сорока двух) строгую, но справедливую Галину Андреевну. Последняя, возможно, благодаря опыту, всегда находила чем занять группу - сажала в кружок нас или в рядок, приземляла и свой широченный зад на маленький стульчик (он не ломался, стульчики для детских садов в те годы, похоже, на совесть делали) и заводила игру какую-нибудь коллективную, или читала вслух Шарля Перро, Братьев Гримм, Андерсена. А Зида Андреевна - то ли от легкомыслия, то ли от лени, шла по другому пути: вместо себя сажала меня на тот стульчик в центре и говорила: “Читай Мойдодыра!” Или: “Дядю Степу!” Или: “Давай сказку о мертвой царевне!” По буквам читать в детском саду я еще не умела, но все книжки, что дома читали мне мама или (реже) отец, запоминала сходу: слуховая память, действительно, была феноменальная, хотя воспитательницы называли ее “лошадиной” и не раз с гордостью (уж не знаю, за каких лошадей), чуть ли ни прослезившись, говорили об этом маме. И вот я сидела на стульчике перед всей группой, пытаясь держать аккуратненько “ручки на коленках ладошками вниз”, как нас учили, но они двигались непроизвольно. Пальцы, как пластилиновые, сплетались и расплетались, завивались причудливыми узорами, теребили края передника, сворачивали их в трубочки, и я глядела на них не отрываясь, лишь бы в лица моих товарищей, потому что было мне почему-то ужасно стыдно вот так перед ними сидеть и читать стихи наизусть, будто не поощряла меня за мои лошадиные способности Зида Андреевна, а наоборот - наказывала.
Я читала, как автомат, даже и не пыталась имитировать интонации мамы или отца - они-то всегда с выражением читали, играя красивыми голосами. Смысла иных слов я вовсе не понимала, но рисовала в своей голове образы - иногда соответствующие содержанию, но чаще лишь повторяла услышанное, как попугай, даже если целое произведение мне и озвучили-то один раз всего лишь, умудрялась не пропускать ни строчки. Однажды я сходу выучила очень длинную молитву, что дома читала вполголоса бабушка перед иконой, пока я сидела неподалеку, под круглым столом, освещаемым тусклой лампой под абажуром, с его бахромы падали полосатые тени на пол, смешиваясь с полосками бахромы плюшевой скатерти. Я сидела, полностью скрытая от слеповатого бабушкиного взора, она понятия не имела, что я ее слышу, пока играла себе безмолвно в “ракету”, которой был для меня в тот момент старый стол - и летела в ней через “тении” бахромы к “звездам” (ХЗ каким только, возможно, в полутьме комнаты ловила свет лампадки перед иконой). Говорю же, все детство мое прошло под знаком космонавтики. Когда несколько дней спустя бабушка стала читать ту же молитву и споткнулась на полуслове - я просуфлировала продолжение фразы из-под стола. Бабушка даже забыла, что читала молитву, которую вроде как прерывать грех - залезла в мою “ракету”, сама безмолвная… Ну и дочитала я ей всю молитву до конца. Бабуля аж прослезилась от умиления.Вот и вся группа из 25 с лишним детсадников сидела в безмолвии передо мною, как пораженная. Смысл слов, что я тараторила без выражения, картавя, и до меня не доходил полностью, а до них небось и подавно. Удивительно, что их приковывало? Возможно, мое невыразительное чтение длинных стихов завораживало, как незатейливый трюк, исполняемый цирковым уродом.
Однако те образы из стихов, что в моей голове роились, смешивались с реалиями или снами (как известно, дети до определенного возраста не чуют разницы между тем и другим) - и порождали другие истории, которые я озвучивала - но уже не всей группе, а только избранным, например, Сереже.
— И вот мы пошли в лес в падизаны вместе с Зоей Космодемьянской, - вещала я, перевирая случай на отдыхе в санатории, — ее в плен фашисты забдали. И потом я одна искава в лесу падизанов!
— А тебе было страшно? - спрашивал Сережа, вышагивая рядом со мной широко, стараясь в ногу, как солдат на параде, но все время пытался за плечи меня обхватить.
— Нет! - врала я, уворачиваясь от объятий. — Я по лесу шва-шва, споткнувась - а там лежава ЗМЕЯ!”
Сережа глядел на меня не мигая, зрачки темных глаз, на мои очень похожих, увеличивались, как у испуганного котенка, и катилась сопля из курносого носа, тоже сильно на мой похожего (нас с ним вообще порой принимали за кровных родственников). “Он мне не верит, - думала я, вспомнив, что змея-таки была ненастоящей, и Зоя Космодемьянская, благополучно возвращенная из фашистского плена, разоблачила ее как “шлангу”.
— Это ПДАВДА! - говорила я громко.
— А змея тебя укусила?
— ДА!
— Где? Покажи!
Я задирала платье, чтобы показать Сереже шрам на бедре, где недавно сошел чирий.
— Бедненькая моя! - Сережа чуть не плакал от жалости и лез опять ко мне целоваться. Ему это нравилось, и уж очень хотел, чтобы и все остальные знали о наших с ним отношениях, особенно когда в группе кто-нибудь начинал требовать доказательств. Ну что оставалось делать? Не предъявлять же свидетельства о браке. “Давай уж тогда поцелуемся принародно!” - уламывал меня Сережа.
Дело не ограничивалось одними лишь поцелуями. Наши матери - “свахи” (как еще называли “двух Алек” их коллеги по цеху) в конце смены вместе бежали от проходной через сквер в садик, но иногда приходила только одна из них. Это значило, что вторая имела какие-то планы на вечер, в которых ребенок - крути-не-крути - а служил препятствием. Той второй мамой, с “планами” была чаще моя, ибо Сережин папа не ночевал дома, когда находился в дальнем рейсе, а мой ночевал лишь в исключительных случаях. Одна из “двух Алек” забирала меня и Сережу к себе домой, где мы с ним всю ночь проводили в одной кроватке. Сереже ночевки те были в радость, а мне было как-то не по себе: он вечно лез целоваться, а я-то в ту пору была совсем не тактильная, “такая неласковая” (как моя мама Аля с сожалением говорила), и не ценила я некоторых удовольствий, например, Вериных в чесании спины или маминых - та, бывало, платила мне по рублю за час чесания ее пяток. Любовь к тактильным ощущениям привилась мне лишь после того, как у дяди Леши в диване, на котором мы с Верой спали, вдруг клопы завелись и так меня покусали, что только Верино длительное почесывание моей спины зуд унять помогало.Сережа с родителями тоже жил в частном секторе, в доме с удобствами во дворе, но в другом конце города - где-то полчаса на автобусе номер три от детского сада. Неудивительно, что пошли мы с ним в разные школы через несколько недель после того, как на выпускном утреннике отгремела аккордами Маргариты Кирилловны, нашей пианистки, похожей на Фриду Кало, песня “До свиданья, детский сад”. Каждому выпускнику был подарен “Набор Первоклассника”, который каждый из нас целый год вожделел: в большой яркой коробке ассортимент необходимых школьных вещиц: счетные палочки, нарезные буквы алфавита, карандаши, точилка, ластик, две тетрадки с промокашками, авторучка, фиолетовые чернила в пузатом таком пузырьке... Как только я в первом классе научилась применять все это по назначению, на другой конец города от меня полетело письмо бывшему жениху: “Зрдастуй Сирожа! Пищот тибе Таня…”
Ответ пришел быстрый и радостный: “Значит ты миня Таня низабыла!”
Как же, забудешь такого… По первому снегу мы с одной из подружек-одноклассниц, с которой несколько месяцев назад посещали один детский сад, вновь очутились в группе у любимой Зиды Андреевны: пришли ее навестить, показать, какие мы стали крутые и взрослые. Пока шли, то и дело валялись в снегу (каждый помнит небось свою детскую радость первого зимнего дня). До места назначения добрались насквозь мокрыми. Увидала нас Зида Андреевна, только руками всплеснула, раздела до маек-колготок, а шапки, шубки, валенки, варежки, гамаши, штаны с начесом и прочее - быстро на батарею сушиться повесила. Вошли в группу мы посмотреть на салаг, а там такая же парочка в колготках и майках - Сережа Лежнин и друг его Коля Егошин играют в солдатики - тоже пришли Зиду Андреевну навестить. Посмотрели на нас исподлобья, как и мы на них - даже близко не подошли, встретились, словно чужие, как котята из одного помета, которых достаточно разлучить на неделю, чтобы при встрече друг друга не признавать совсем.
Больше я его ни разу не видела. Наши матери трудились уже в разных местах, моя поменяла работу, ушла с завода, “протрубив на нем тринадцать лет”. Странно, ведь жили с Сережей в одном не слишком большое городе - что такое 30 минут на автобусе? Иногда мне его не хватало до боли: не было у меня больше настолько преданного и бескорыстного друга, и я еще даже не знала, что и не будет никогда.
Мама и многие годы спустя, бывало, нет-нет да всколыхнет мои детские воспоминания: “А помнишь ли ты Сережу Лежнина?” Ей порой романтически представлялось, что в более зрелом возрасте мы с ним таки встретимся, влюбимся и поженимся. Интересно, что с ним сейчас, жив ли, здоров ли сам и те, кто ему дорог? Надеюсь, женат по любви, должно быть, уж внуков воспитывает. Возможно, под носом, нынче уже почти не курносым, в ложбинке усы, а может, и бороду отрастил, нынче многие бороды носят. Конечно, я его помню, мама… Как можно забыть мне Сережу?
Читать дальше
Journal information