Итак,
Первая любовь - продолжение
Новый учебный год во втором классе Галина Михайловна начала с того, что нас всех рассадила и тут же ушла в декрет. Сменила ее другая учительница, тоже весьма молодая — с нею с первого дня уже все было ясно: долго у нас не продержится. К своим восьми годам я научилась вдруг различать женщин перед декретом. Впрочем, может, и раньше еще знала, что именно их выдает внешне, и от чего оно происходит, но не придавала значения, либо верить совсем не желала в то, как рождаются дети, и в весь этот секс, тем более, что его вроде как не было в СССР, празднующем в тот самый год юбилейную дату.
Новую беременную звали Римма Нурхаметовна. Она красивыми крупными буквами написала свое имя на доске, чтобы его мы скопировали в дневники, произнесли за ней хором, а после уроков еще дома потренировались в произношении. И тем не менее, мало кому ее отчество удавалось: лучше всех, как ни странно, произносилось мною: “Димма Нудхаметовна”. На письме и вообще без ошибок: перфекционизм к именам собственным, нарицательным и вообще к словам начал вдруг пробуждаться, и хотя я страдала дефектами речи, а в придачу дислексией (в слабой форме), по письму и по чтению все же имела “5” в табеле за год. Большинство одноклассников как только ни переиначивали редкое отчество: и Нухаетовна, и Мурхамедовна, и Магометовна, и (уж кому совсем невмоготу) — Николаевна.
Начало нового учебного года в школе у нас отмечали традиционно обновлением фотографий на доске почета. Фотографировали отличников и ударников. Последних на групповые портреты по классам, отличников — на индивидуальные. В сентябре организовывали культпоход этих передовых учащихся в фотоателье “Сайвер” — оно находилось ближе других к школе, и в сопровождении классных руководителей шли пешком все отличники и ударники нарядными парами — мальчики в белых рубашках, девочки в белых фартуках. Я была в черном: маму забыла предупредить о столь важном мероприятии, либо в то утро ей было не до моих сборов парадных, даже бант белый не повязала красиво поверх хвоста отрощенных за лето волос, только стянула резинкой – и: “Ну-ка марш в школу, гляди, опоздаешь!” К концу уроков непослушные волосы уже лезли из-под резинки во все стороны петухами.
В студию фотоателье каждый класс заходил по списку, что выкликала старшая пионервожатая. Когда дошла очередь и до нашего, встали мы, передовые 2-го “В” в два жиденьких рядика: строгой была Галина Михайловна, первая наша учительница, тройки и пары с готовностью расточала, а кому-то и единицы – поди-ка пробейся с такой в хорошисты. В общем, было нас там маловато, явившихся на фотосессию, и, словно в рассказе о Ленине из “Родной Речи”, “стали ребята глядеть в дырочку аппарата. Фотограф накинул на голову длинный черный платок и замер”. Тут Нурхаметовне сказать бы ему в полушутку, как Ильич-то говаривал: “Вы мне ребят не заморозьте!” Но вместо того она подскочила вдруг на табуретке: “Ой, ой, ОЙ! Что это я? Неправильно вы тут стоите! Ира Мишина, Олег… как тебя... и ты Таня… тьфу ты, забыла фамилию... сейчас же из строя выйдите!”
Решив, что из строя меня вывели вследствие черного фартука, и приготовилась зареветь от расстройства, а через пять минут очутилась, с глазами на мокром месте и с “петухами” на голове, одна – на вертящемся стуле, пытаясь глядеть “в дырочку аппарата”, как дедушка Ленин указывал. Римма Нурхаметовна слишком слабо была с классом знакома, раз уж фамилий не знала — с кем-то меня перепутала явно: я не относилась к отличникам. Пусть даже учебный год в первом классе завершила получше, чем первое полугодие, но пара четверок всё ж в табель мой просочились: по труду, кажется, или по рисованию и уж наверняка по физкультуре. Нет бы встать да уйти, или просто сказать о том во всеуслышание, пока “птичка не вылетела”, но фотограф меня “заморозил”, наверное. Спустя две недели мое лицо – вытянутое, испуганное и с “петухами” на голове “украшало” школьную доску почета, а вернее – висело в отсеке с отличниками стыдливым напоминанием, что я вроде как всех обманула. Я ждала, что меня разоблачат непременно, фотографию снимут с позором, и вся школа будет, смеясь, в меня тыкать пальцем. Но фотография так и висела – даже не год, а дольше: экспозицию почетной доски целых два года не обновляли, и вместо того, чтобы тыкать пальцем в меня, иногда даже девочки из старших классов у меня за спиной шептались: “Это отличница!” (К слову, я стала отличницей, но уже слишком поздно для того, чтобы не проходить мимо доски почета без содрогания, да к тому же меня потом сразу перевели в другую школу, где я на доске я уже не висела ни разу. Зато меня в институте “повесили”, спустя уже годы, где тоже я не могла мимо идти без содрогания, и хотя я попала на доску заслуженно, фотография мне сильно не нравилась.)
Римма Нурхаметовна потом очень скоро фамилии все наши выучила, но предпочитала к нам по именам обращаться, она вообще была мягче, добрее, тактильнее и красивее лицом, чем Галина Михайловна, и потому неделю-другую спустя стала для многих любимой учительницей. Девочки и мальчики после уроков толпились гужом вокруг учительского стола, за которым она проверяла тетради, пытаясь пролезть в любимчики – не ради того даже, чтобы она оценки хорошие ставила, а просто хотели услышать, как она ласково их по имени называла, ощутить ее прикосновение. А Нурхаметовна, грешным делом, и правда, любимчиков заводила – каким только образом я в их число просочилась, несмотря на врожденную строптивость характера – ума не приложу. Может, ей хотелось приблизить к себе тех, кто лучше учился (я не была самой лучшей, лишь замыкала жиденький ряд хорошистов), а может, ее привлекало во мне чисто внешнее что-то. Смуглостью кожи, темными глазами и волосами я походила, наверное, на татарку, а татары (к которым относилась и наша учительница) “чли свою нацию” (как моя мама выражалась когда-то). Алю ведь тоже любили всегда все татары. И все евреи. И украинцы. И даже марийцы… Да кто только ее не любил – все находили в ней что-то свое “кровное”.
Чисто в духе того “интернационала”, которым и наш класс был, конечно, представлен, а также в преддверии великой даты, Римма Нурхаметовна замутила утренник, посвященный 50-летию СССР: пятнадцать республик советских должны быть представлены учащимися 2-го “В” в национальных костюмах, попарно: девочка-мальчик, кто с кем сидел, в классе как раз и насчитывалось, видимо, ровно тридцать человек, мальчиков поровну с девочками. Мне, как учительской любимице, была предоставлена роль молдаванки, соседу по парте и командиру класса Олегу – роль молдаванина, соответственно: ну что делать, если Татария считалась лишь автономной республикой, по крайней мере, у молдаван на картинках в “Родной Речи” костюмы красивые. Мы были с Олегом к тому же средних росточков и худенькими, и роль самой главной республики – РСФСР, в соответствии с “политкорректностью”, характерной для того времени, досталась самому крупному мальчику в классе – акселерату Сереже Черных и его соседке Вале Свинцовой – девочке большой и крепкой, чертами лица (хоть и не цветом кожи) похожей на негритянку, чья голова была обрита налысо вследствие педикулеза. Не беда – лысую голову вполне мог скрыть роскошный венец русской красавицы.
И начались приготовления к утреннику. Мамы шили костюмы, моя старалась, наверное, больше всех: ей прекрасно удавалась всякого рода вышивка бисером и нитками мулине, костюм молдаванки у нее для меня выходил, ну просто на загляденье. После уроков почти каждый день – репетиции, разучивали стихи, песни и танцы, да ведь всем требовалось запомнить, как их исполнять, в каком порядке. Репетиции поздно заканчивались, когда за окнами школы темнело (учились мы уже во вторую смену), но не сразу все по домам расходились – толпились вокруг стола любимой учительницы. Не расходились до тех пор, пока она сама не переобувалась из туфелек на каблучках в сапоги, надевала пальто, красивую шаль повязывала на голове, выводила из класса нас, за собой следом. Девчонки к ней так и липли – каждой хотелось за руку держаться, а у нее только две, и чтоб никого не обидеть, их распластывала, словно крылья, девчонки сбивались под них в кучу-малу, как цыплята к наседке. Однажды случайно в эти объятья попав, едва ль ни щекой к щеке с учительницей (она наклонялась к лицам нашим поближе, ей, видимо, тоже хотелось прикосновений с детьми, может, инстинкт материнский работал), такую я вдруг благодать ощутила, что сразу влюбилась. В женщину, да-с, к тому же беременную. В свою учительницу.
Теперь и я торчала в классе после уроков возле учительского стола, в плотной группе пораженных, небось, тем же чувством. Каждый из нас там стремился вниманием возлюбленной завладеть: кто-то печеньки совал ей, кто-то рассказывал анекдоты. Ну и я как-то раз отличилась — один вспомнила, над которым у нас в семье все взрослые ржали до коликов, а я сама смысла не понимала, но ведь Римма Нурхаметовна оценит наверняка, она-то ведь взрослая. И я начала, имитируя мамины интонации:
— Заяц из “Ну погоди” говорит Волку: а я могу разговаривать с эхом! Волк говодит: а ну покажи! Заяц кричит, — (прикладываю к губам руки трубочкой, как мама делала), — Какой цветок не гибнет от моро-оза… Эхо ему отвечает: ро-ооза, роза, роза! Заяц кричит: какая лучшая на свете дева? Эхо ему отвечает: Ева-ева-ева-ааа! Волк говорит, я, заяц, тоже умею говорить с эхом. Заяц ему говорит: а ну покажи! И волк, значит, кричит, — (опять руки в трубочку складываю), — Кому не спится в ночь глу-хую…
Не помню я реакции Риммы Нурхаметовны, если честно. Однако на другой день, кажется, она не пришла в школу.
Читать дальше
Journal information