Начало всей саги
Помните, я тут в одном из рассказов упоминала о нашей соседке/родственнице Лизавете-алкоголичке? Та, бывало, как выпьет, так и заводит свой любимый речитатив: “Меня любили! Ох, как меня люби-иили!” А ведь вряд ли в ту пору она была старше, чем я сейчас, так что смело могу говорить о себе то же самое и оправдываться, как бы в шутку, “отклонениями возрастными” (хорошо, что не алкоголизмом: в отличие от Лизаветы Петровны, я хоть им не страдаю). Не, ну правда, любили меня, хоть я это осознавать стала тем острее, чем дальше отдалялась от себя в той поре, когда у разных людей любви ко мне было тем больше, чем я моложе, но в силу юного возраста я-то ведь и не понимала совсем, что любовь принимала порой весьма интересные формы. Вот Галина Михайловна, например, первая наша учительница, любила меня еще детсадницей, потому что она увидала во мне задатки вундеркинда. Не оправдались они — ну да ладно, любовь-то ведь не рубильник, которым захотела да отключила нафиг все электричество. А Римма Нурхаметовна — моя вторая учительница, любила меня, возможно, за то, что я на татарку похожа, и была, в общем, на людях девочкой кроткой, как большинство мусульманок. Ее я любила взаимно аж до такой степени, что анекдоты рассказывала, от которых смеяться при мне ей было грех, но уж когда дала себе волю — небось так хохотала, что у нее преждевременно начались схватки. Когда я однажды, явившись в класс с опозданием, вдруг обнаружила, что любимой Риммы там нет, а из-за учительского стола вдруг поднялась совершенно на нее непохожая женщина и строго уставилась на меня, то я сразу и поняла, что “окончен бал, погасла свечка”.Бал-то, собственно (а вернее, утренник, посвященный 50-летию СССР), еще и не начался, но вот править им пришлось уже Нине Павловне — моей третьей “первой” учительнице. Не знаю, насколько своевременно были переданы ей “бразды правления”: ушла ли Римма Нурхаметовна в декрет “по плану”, либо ей пришлось это сделать в экстренном порядке, но, увидав командира класса Олега Филимонова, а также флаговую (меня) в нерусских костюмах, Нина Павловна лишь руками всплеснула: это как же, возглавлять строй пятнадцати советских республик будут молдаване?! Даже поменяться костюмами с той парой одноклассников, что изображали русских, ни я, ни Олег не могли: те были крупными ребятишками, а мы оба щупленькие, мелковатые. Да я и не согласилась бы ни в какую менять свой костюм на чей-либо: мама Аля соорудила такую красоту, что национальные наряды всех одноклассниц меркли в сравнении. У Олега костюм был скромнее: обычная белая рубашка, телогреечка, на голове шапка из искусственной цигейки, должно быть, отцовская (у советских интеллигентов когда-то мода была на такие), красный кушак, гамаши, заправленные в поношенные резиновые сапоги. Так и входили колонной торжественно в празднично-убранный спортзал (он же служил актовым в нашей школе): впереди “молдаванин”, за ним “молдаванка” с октябрятским флагом, следом “русский” и “русская”, а за ними уже весь остальной Советский Союз по росту.
Ну да вернусь к тому, с чего начала этот рассказ: к тому что “меня любили”. Нина Павловна меня полюбила тоже, как ни странно, хоть вряд ли я произвела на нее положительное впечатление в самом начале: до сих пор выражение лица ее помню, когда я на ее первый урок опоздала. Мы учились тогда во вторую смену, и все утро я, кажется, проиграла в войну с одноклассницей Светкой Гвоздь (фамилия настоящая); та приходила ко мне домой перед уроками, и мы час-другой изображали семью — ячейку общества, глава которой уходил на фронт, там “пропадал без вести”, попадал в “госпиталь”, “лечился от ран”, затем возвращался с победой домой, обвешанный медалями-орденами и отрастивший густые усы.
“Главу семьи” изображала я. Света Гвоздь была женой моей любящей, и мы с ней могли целоваться, прям как герои советских фильмов про войну и про любовь. Не раз заставала нас за этим занятием соседка Лизавета Петровна и так ржала над моими усами, нарисованными, конечно, маминым карандашом для бровей, что ее могучие титьки колыхались из стороны в сторону. Как я могла после всей той “войны”, целований со Светкой, взлохмаченная, со следами “усов” над губой произвести хорошее впечатление на новую учительницу? Пораженная, созерцала она представшее перед ней “чудо-юдо”, опоздавшее на урок, а затем строго велела мне идти за свою парту. Не помню, вошли ли мы в класс вместе со Светкой, либо кто-то из нас в раздевалке застрял чуть дольше, но и она вряд ли могла произвести лучшее впечатление на Нину Павловну. Соответственно, Светка и я сразу вступили в пакт борьбы за “освобождение” Риммы Нурхаметовны (ХЗ лишь, от чего — от татарского ига, должно быть), а новую училку, которая чисто внешне нам сильно напомнила нашу первую и крайне строгую Галину Михайловну, возненавидели. Но не надолго: хоть и не повезло мне и моим одноклассникам в том, что у нас за первые три года в школе сменилось три учителя, но несказанно повезло в том, что все они оказались прекрасными педагогами — не самыми опытными, ведь все они были совсем молодыми, но весьма одаренными, с неподдельной любовью к детям. С двумя из них (Галиной Михайловной и Ниной Павловной) моя мама сохранила дружбу до конца своей жизни — и с ними я виделась часто, пока не уехала насовсем из родного города, а Римма Нурхаметовна, если не ошибаюсь, еще раньше в родной Татарстан переехала. Впрочем, в этих рассказах (если я их продолжу) еще всплывут все трое.
Если кто-то подумал уже ненароком, что на меня западали в ту пору лишь особи женского пола (училки, Гвоздь), то скажу вам — напрасно. Не считая соседа по парте (впрочем тот вряд ли взаимностью отвечал на мои чувства, хоть и был он первым парнем, с которым в кино я сходила), были еще пацаны, которым я нравилась явно. Кого-то (к примеру, Сережу Овечкина) возбуждал мой “акцент”: я ж картавила и притом парням лапшу на уши вешала, что отец мой француз и сама я родилась во Франции. (Откуда я это взяла, ведь никто мне тогда не говорил, что у отца французские корни, действительно?) Сережа Овечкин то и дело просил, чтобы я по-французски высказывалась — я придумывала на лету “иностранные” фразы из набора невнятных звуков. Сережа Овечкин балдел и тащился. Ко мне интерес у него был ничуть не поддельным, но вполне платоническим. Чего не могу с точностью подтвердить об однокласснике Диме Леухине. Тот стал вдруг меня провожать после школы и таскал мой портфель до самого дома. С наступлением весны его ухаживания перешли на другой уровень: он подкатывал к нашему дому на велике и уговаривал, чтобы я к нему села на раму. И я садилась, а что, ведь еще с более раннего детства любила кататься.
Ну вот катались мы с Димой, катались. А потом он стал вдруг к себе домой зазывать, когда там никого больше не было. Интересно, в каком возрасте пробуждается половой инстинкт у мальчишек? Впрочем, ничего ТАКОГО между нами не происходило, когда мы находились в уединении, хотя, и во время своих посещений квартиры Леухиных на улице Заводской (родителей Димы я в глаза никогда не видела, те вечно работали), и сидя на раме его велика, пока он меня вез домой к себе от Краснофлотской (расстояние приличное) и всю дорогу дышал в ухо, я ощущала необъяснимый конфуз. В комнате Димы было полно интересных вещиц: коллекции фантиков, камушков, живая канарейка, обширная библиотека — масса интереснейших детских книг (Драгунский, Алексин), которыми он делился со мною так щедро, что я перестала ходить в школьную библиотеку, всяческие поделки. Дима умел шкатулки красивые мастерить из открыток, сшивая края яркими нитками мулине, покрывая их лаком. Когда же он мне подарил одну из своих шкатулок, и потом то и дело презентовал содержимое для нее: брошки и бусы, которые вряд ли сам мастерил, скорее, у своей матери подворовывал, мама Аля неладное вдруг заподозрила. Хотя, может, подозрения у нее появились не от того, что у второклассницы-дочери завелась шкатулочка с “драгоценностями” — просто я стала все чаще на раме у Димы кататься да приходить домой позже обычного, не успевая делать уроки. Однажды Алины подозрения выплеснулись за края Диминой шкатулки, и она приказала мне строго сложить сгрести все его подарки в охапку и в школу меня сопроводила под своим конвоем, где на глазах у изумленной Нины Павловны, а также всего класса заставила выложить шкатулку с ее содержимым перед очумевшим Димой. О стыд, о позор, что я в тот момент испытала… Должно быть, моя успеваемость, пошатнувшаяся “связями” с Димой, улучшилась после этого (не помню), но за что же его-то было наказывать? Ведь он, и правда, ничего плохого не сделал, наоборот был крайне щедр и романтичен… Разве он виноват, что ему с раннего детства нравились женщины?
Спустя какое-то время после того, как Аля жестоко разорвала мои отношения с Димой, он, кажется, серьезно запал на учительницу. На восьмое марта класс сбрасывался по полтинничку (кто не мог — сдал копеек по тридцать иль меньше) на подарок Римме Нурхаметовне (она вернулась к нам в третьем классе, отсидев в декретном). Несколько активистов потратило полсубботы после уроков, чтобы подарок найти подходящий — ходили гурьбой по магазинам, купили набор (статуэтку, пудру, одеколон или что-то другое — не помню), торжественно презентовали. Ученики всех других классов для своих учительниц делали то же самое. Лишь Дима Леухин отделился от коллектива. Индивидуально подошел к Римме и презентовал что-то в газетном свертке. Развернув его принародно (иначе социалистическая мораль, поди, не позволяла) Римма Нурхаметовна изумленно достала оттуда капроновые чулочки.
Читать дальше
Journal information