Мэри себя долго ждать не заставила. Обрадовались друг другу, едва не обнялись. Но… социальная дистанция. Нас пустили на выставку минут на пятнадцать раньше назначенного времени — сейчас все посещения музеев по предварительной записи, чтобы не было столпотворения. Но толпа-то была внутри, хоть и в масках, кое-где приходилось лавировать, дабы нечаянно не коснуться кого-нибудь рюкзаком или локтем.
Едва мы вошли в первый зал экспозиции, на лице Мэри отразилось недоумение: “А где же Gauguin?” Его фамилию она произносит почти на французский манер, с коротеньким первым гласным, похожим больше на “у”, чем на “о”, и почти носовым вторым, лишь два ударения делает, на обоих слогах, по-английски. Она звала меня на Гогена, сама шла на Гогена, и я, в принципе, тоже, хотя, находясь все еще в состоянии некоторой эйфории от встречи с Лондоном, совершенно не возражала, что не сразу там увидала Гогена.
В первом и во втором залах экспонировались полотна не менее прекрасных Мане (Эдуарда) и Моне (Клода), Писсарро и Ренуара, Коро и Берты Моризо, Ван Гога, Матисса, Дега, Сезанна — все из Ордрупгаардской коллекции, ее лучшие шедевры. Даже если Гогена там не оказалось вообще, я бы не возражала. Но Гоген был в третьем зале — целых восемь картин.
В обычные времена мне сложно усваивать информацию от насыщенных экспозиций, и поэтому выставки я особенно не люблю: где-то после третьей картины у меня начинает ломить тело и голову от переизбытка инфы. Когда мне не хватает искусства, то смотрю каталоги музеев, постоянные экспозиции, выбираю картину — одну — и иду на нее только. А тут целых 60 полотен, да каких… Удивительно, что мне там не стало плохо — то ли дефицит впечатлений за шесть месяцев сидения в изоляции сыграл свою роль, то ли так здорово была организована эта экспозиция, что я и не устала почти, даже маска на лице не мешала.
Мэри же, наоборот, была разочарована количеством залов: “Обычно их тут, как минимум, пять или восемь!” Я не стала ей говорить, что такой объем вряд ли бы выдержала. Мэри понравились картины Коро, среди них “Танец нимф” и “Мельница” — такие она не возражала бы у себя дома на стену повесить, спросила меня, есть ли мельницы в России. Я подумала, что наверное, есть, хоть сама никогда их не видела там, на мой век достались лишь хлебозаводы, но ответила нагло: “Конечно!”
Возле картины Сезанна “Купальщицы” Мэри спросила, не доводилось ли и мне купаться ночью в реке. Ха, Мэри! Я выросла в СССР в краю пресноводных источников, впрочем, не буду вдаваться в детали, вряд ли Мэри меня поняла бы. Жаль, “Купальщиц”-то я не сфотографировала — в интернете искала фото, но не нашла именно той картины, хотя других “Купальщиц” Сезанна там много.
И наконец о Гогене. О нем можно говорить и говорить… У меня даже там язык развязался, обычно-то я лишь созерцаю молча, про себя перевариваю. Там и цвета — чисто Гогеновские (его сочетание кораллового и зеленовато-синего, которых ни у других художников не найти, ни разглядеть ни в одной из репродукций) в его каждой картине, как редкая подпись, его Бретань, его связь с Ван Гогом, его Полинезия и три юные женушки на Таити, его демоны вокруг Евы с Адамом, ну хоть в каждом звере можно распознать особь (гусь так гусь, змей так змий, ослик так ослик, даже с глазами черта). А вот кто этот зверь на “Пейзаже в Понт-Авене”, а?
Я сказала: “Овца!” — подразумевая козла вообще-то.
“Нет, олень, — сказала Мэри. — Для овцы у него слишком длинные ноги”.
Ну так кто этот зверь, знатоки есть? Олень, баран, трепетная лань или козел это все же?
Journal information