Начало всей саги
О своих первых летних каникулах я частично упоминала уже в одном из этих рассказов (когда бабушку положили в больницу, а маме каждый день приходилось на работу ходить). Была бы я беспризорником целое лето, да на счастье (если не на мое, то уж во всяком случае на мамино) профсоюзы и школы награждали особо отличившихся родителей (за плату, как правило, хоть и умеренную) путевками для их детей в пионерлагеря и на так называемые “площадки”.
Типичной “площадкой” было нечто среднее между пионерлагерем и… нет, не дурдомом, а детским садиком все же, наверное. Приписанные к “площадке” ученики начальных классов находились на ней целый день, спали там во время тихого часа — каждый на своей раскладушке, застеленной своим постельным бельем — все это родители поставляли, каждый для своего ребенка: в школьном хозяйстве не было раскладушек, матрасов, подушек и прочего. Ночевать приходили домой. Попала я на “площадку” после первого класса, кажется, в августе, то есть отчетливо помню, как во всех садах Краснофлотской уже созрели яблоки.
Утро на “площадке” начиналось с линейки, поднимали флаг, дули в горн и били в барабан, командиры октябрятских звездочек рапортовали о достижениях предыдущего дня и готовности к новому; награждались победители соревнований и конкурсов, выносились порицания нарушителям дисциплины, исполнялся лагерный гимн — иногда под баян, но чаще всего акапелла, ибо у баяниста летом работы и без “площадок” хватало, хоть отбавляй. После линейки шли культурные мероприятия типа экскурсий на хлебозавод, в музей краеведческий, в планетарий, в кинотеатр “Рекорд” на “Неуловимых мстителей”, на “Варвару-Красу” или на сборник мультфильмов про крокодила Гену. В иные дни нас никуда не водили, мы играли в какие-то игры дурацкие — если организованные, то на футбольном поле, если стихийные — то группками, кто где находил для игр место на территории школы. Еще грядки пололи и собирали крыжовник в школьном огороде. Иногда воспитательница вела всю гурьбу (человек тридцать там было, наверное, нас, ребятишек) к себе домой, в сад — собирать яблоки-падалицу, и это было у всех почему-то любимым мероприятием.
На обед мы ходили в столовую инструментального завода, который шефствовал над нашей школой. Километр примерно туда — километр обратно строем парами, под речевку. Кормили нас там крайне сытно и “разнообразно” по меркам советского общепита, но в столовую проникал какой-то свинцовый запах цехов и отбивал у меня аппетит напрочь. Я и так-то хорошим не отличалась, любила все сладкое, время от времени ссорилась с воспитательницами из-за того, что еду оставляла на алюминиевых тарелках, да и угрюмая атмосфера столовой, тяжкий запах завода, рабочие в промасленных робах, поход туда и обратно строем, тихий час после обеда — чересчур противоречили духу той внутренней свободы, которая нет-нет да прорывалась наружу, и так как объяснить это толком вряд ли мог кто-нибудь, то мое поведение связывали с “врожденным тяжелым характером”. Стоит ли говорить, что “площадку” я от души ненавидела, маме жаловалась, утром идти туда сопротивлялась, но Аля мои жалобы игнорировала, тем паче, когда уже были “деньги уплачены”.
Возможно, в попытке смягчить мою участь, а может, и не ради моей пользы, под конец лагерной смены записали на ту же площадку и Веру. Она только-только “окончила” детский сад, готовилась к первому классу. И хоть поступила в другую школу совсем, а не в мою — на нашу площадку ее приняли безоговорочно: какой-нибудь “блат” сыграл роль, тогда ведь любой пустяк осуществлялся “по блату”. В классе, переоборудованном под общую спальню, прибавилось еще одной раскладушкой, доставленной из дома на Краснофлотской — скорее, из тети-Паниного, нежели бабушкиного. Ну и постельный комплект был для Веры, конечно, доставлен.
В первый же день на площадке разругались мы с Верочкой в пух и прах. Уж так повелось, и с каких пор — не помню, что играли мы с нею душа в душу, лишь когда находились вдвоем, а стоило лишь кому-то еще в нашу компанию затесаться, как разбегались по разным “песочницам”. То ли она слишком быстро сходилась со всеми, что вызывало во мне чувство ревности, то ли мне западло тогда было в свои игры с кем-либо включать сестренку-салагу. Нет на моей памяти ни одного случая, когда бы мы дружно играли в компании с кем-то еще — и в этом я ретроспективно ищу объяснений своего “одиночества в толпе”, которое стало потом приходить ко мне в гостях и на вечеринках, да и сейчас приходит... словно в большой компании перестает меня замечать самый родной человек. Ну а если все было наоборот, то есть переставала замечать я своего родного в первую очередь — не запоздалое ль чувство вины меня гложет? Есть, над чем поразмыслить, конечно, может, затем и пишу я сейчас мемуары-то эти…
До самого вечера в ее первый день на площадке мы с Верой и словом не перекинулись, а потом нас развели по домам: меня в бабушкин, ее в тети-Панин. Только Вера, как я говорила уже, была слишком отходчивой: играть-то ей там было не с кем, Олежек еще совсем крошечным был, семимесячным, для игр бесполезным. И пяти минут, кажется, не прошло, как она, запыхавшись, прибежала в бабушкин дом, зажав в кулачке двадцать копеек, и предложила мне пройтись с нею до магазина.
— За хлебом что ль? Или за мороженкой? — спросила ее бабушка Ксенья.
— За мылом! — ответила Вера.
Так узнали все в нашей семье, что на площадке каждому ребенку требовались не только постель и раскладушка, но и мыло с вафельным полотенцем, и после тихого часа полагалось умыться. Надо мной посмеялись, как уж водилось у наших взрослых: гляньте-ка, Вера маленькая, но сообразительная и чистоплотная, а ты, неряха, всю смену чтоль на площадке и проходила так, неумытая?
Значит, так я и проходила, естественно, раз у меня не было там ни мыла, ни полотенца. Ну и что? Кто в таком возрасте вообще умывания любит, дети не кошки ведь, если их не заставят, то сами не будут. Приятного мало лицо мыть и руки холодной водой в школьной уборной, где заплеванная раковина одна на всех, где вечно сочились сливные бачки и трубы, где на полу, покрытом страшной коричневой плиткой, не просыхали лужи, и никогда-никогда, даже во время летних каникул, не испарялся “букет” урины, говна и хлорки. Воспитательницы жаловались на мой плохой аппетит, а немытость мне с рук сходила. И за это ответственность всю мама перенесла на мою же голову... которой пора бы уже соображать после года учебы в школе. И отправила вместе с разумной сестрой-дошколенком в магазин за печаткой мыла, вслед поругивая и смеясь. Мне было восемь лет тогда, мама. Во-семь...
Ай да че там… Ей самой-то был тридцать один.
(К сожалению, у меня нет ни одной фотографии площадки. Но в тот период (то есть по окончании первого класса, где мне почти исполнилось восемь лет) я выглядела одной вот из этих милашек. Кто угадает, тому ириска.)
Читать дальше
Journal information