Начало всей саги
Лагерь был таки не совсем “взаправдашним”: от того, про который сестра Лена рассказывала с восторгом, и куда пионеркой отправляли ее каждое лето, отличался наш тем, что находился в черте города. Если конкретно, он располагался между микрорайонами Ремзавода и Дубков, в лесопарковой зоне, прямо за кинотеатром “Мир”. Любой из нас мог оттуда добраться до дома минут за пять или за тридцать, в зависимости от места жительства, и эта досягаемость подтачивала статус “взаправдашности”, напоминала “площадку”, откуда можно было бы, хоть и под страхом дисциплинарного взыскания, в любой момент удрать домой.
В доказательство самому первому утверждению о том, что все мое детство прошло под знаком (а ну-ка, кто вспомнит, каким?) — носил этот лагерь имя выдающегося первого космонавта и дизайн имел с соответствующей тематикой: галерея портретов советских летчиков-космонавтов, макет ракеты “Восток-1” в полный рост (если уж не самого корабля, то его пассажира, как минимум), круглая столовая, сконструированная в форме — то ли летающей тарелки, то ли планеты Сатурн. Тематику космоса дополнял забор с колючей проволокой, за которым располагалась казармы ракетной дивизии.
Почти из любой точки лагеря можно было видеть три действующих локатора, по крайней мере один из них постоянно вращался, искал что-то, должно быть, в “открытом космосе”. Еще слух ходил (хотя он не проверен), будто ракетчики там проводили какие-то испытания, в результате чего близлежащая территория — лес и лагерь Гагарина подвергались радиоактивному облучению. Потому-то и росли (поговаривали люди добрые) в том лесу боровики таких крупных размеров, что одним грибом можно было накормить целый отряд пионеров. Как сейчас помню (не выдумываю, не вру): бежит отряд из лесу, лица радостно-возбужденные, впереди всех вожатая — красавица рыжая, коса — аж до ж.. ниже талии, а в руках у нее (в обеих руках, не в одной) та-акой гриб, такой гри-ииб, бля… Прямо не гриб, а полено в шляпе-федоре.
Земляника тоже особенно крупная в лесу том росла. В общем, все было в масштабах космических: пять ягод — уже пригоршня. Собирали ее мы охотно и немытую лопали.
Наш отряд назывался “Ракета”. А может, “Планета”? Не помню. Названия отрядов, выгравированные на корпусах, не менялись в том лагере никогда, повторялись из смены в смену. Всего их было девять, будто задумали так по числу планет Солнечной системы, в которую еще Плутон входил тогда. Но отряды названий планет не носили. Почему, интересно? Может, названиям планет не хватало идейной направленности: все же их называли именами богов древнеримских, тогда как пионерлагеря и отряды в те годы представляли собой “чистые” символы, без “божественной” подоплеки: “Юность”, “Звездочка”, “Алые Паруса”, “Красные Следопыты”, имени Павлика Морозова или Любови Шевцовой, а не богини любви — Венеры какой-нибудь. Я тут недавно бессонницей маялась, вспоминая названия отрядов в “Гагарине”: первый, то есть для самых старших пионеров и частично уже комсомольцев, назывался “Космос”, второй — “Орбита”, третий… Тут я безбожно совру, если у каждого “вспомню” название. Были там среди прочих, кажется, “Спутник”, “Восток-1”, “Комета” и т.д. и т.п... Младший — “Солнышко”. Веру могли бы в него определить, как и прочих салаг семи/восьмилетних, да со мною, пожалуй, разлучать не хотели.
“Ракета” (пусть будет “Ракетой” в моих мемуарах), то есть отряд номер восемь находился совсем рядом с “Солнышком”, и пионеры шестого отряда нас, конечно, считали салагами, а заодно — всех октябрят из седьмого. У прочих отрядов, даже у “Солнышка”, были отдельные павильоны (корпуса “павильонами” называли там, почему — объясню чуть позже) — только наши два (седьмой и “Ракета”) делили один, словно сирые. В павильонах других отрядов имелись отдельные спальни для девочек и мальчишек, только в нашем — два помещения, длинные, словно казармы, предназначались под общие палаты: с одного конца (и главное, ближе к дверям) девочки, а с другого — мальчишки. Когда мы перед сном раздевались, они мимо шагали и зырили. Если это достоинство девичье не унижало, то уж в любом случае нас низводило опять же на уровень детского сада. Спали в одном помещении с нами (как и в старших отрядах впрочем) одна вожатая и одна воспитательница (педагоги-мужчины были всегда в дефиците). По вечерам нам объявляли отбой на целый час раньше старших отрядов, в тихий час педагоги бдили, чтобы мы обязательно спали, и чтоб между койками ни-ка-ких разговорчиков! Посещение спален во время, отведенное не для сна, а для бодрствования, категорически запрещалось, дабы мы не топтали полы, вымытые “дежурными”, и чтобы не мяли аккуратно застеленных коек с простынями, уложенных “уголком” поверх байковых одеял. Вещей в спальнях вообще никаких не хранилось: вся одежда, помимо той, в которую мы были одеты, находилась в чемоданах, запертых в специальных чуланчиках, и чтобы взять что-нибудь из своего чемодана, требовалось разрешение вожатой или воспитательницы. Даже тумбочки для туалетных принадлежностей и хранения продовольственных передач от родителей находились не в спальнях, а на крытой веранде — общей на оба отряда. И дабы толпу там не создавать, заставляли нас педагоги проводить все время “на воздухе”, то бишь перед павильоном, не отходить от “своей территории” без их позволения.
К территории, позади каждого павильона, прилагалась “умывальня” с дюжиной рукомойников и цинковой раковиной-корытом. Целой дюжине октябрят в отведенное по режиму дня время там места хватало мыть руки, лицо, ноги на ночь, стирать запасные трусы. Воспитательница — ее звали Нелли Иссаковна (sic!) - (имя я зрительно помню из какой-то записки) — то и дело капала на мозги: “Девочки, я опять что ли вам должна напоминать, чтобы вы постирали трусики? Постирайте трусики, девочки! Вы же де-ееевочки…” — тут звучала бы присказка “ёб-вашу-мать!” прямо в рифму с “напоминать”, но Нелли Иссаковна все ж кончала, небось, педагогический. Мы стирали трусы, носовые платки, белые гольфы холодной водой из рукомойников. Кто хотел, там и зубы чистил — даже я как-то раз невзначай полкорыта засыпала “Жемчугом”.
(Фото из интернета, то у нас умывальник был очень похожий.)
Сортир тоже был свой у каждого павильона — деревянный, но даже для двух наших сирых отрядов — с полной ответственностью перед гендерными различиями, имел два входа под буквами “М” и “Ж”. О том, как выглядел лагерный туалет эпохи СССР, знают, наверное, даже родившееся в Перестройку: унитазов там не имелось — лишь круглые дырки в ряд штук по семь. Между дырками не было перегородок, не считая одной — разделяющей “М” от “Ж”, и в ней тоже дырки проделывались, чтоб любой, кому не хватало жоп и писек на своей стороне, мог подглядывать на противоположной. Туалетной бумаги там не наличествовало: ни детских рисунков, снятых со стендов прошедших конкурсов, ни даже страниц “Пионерской Правды” порезанной на квадратики, — каждый должен был приносить свои материалы.
Самым правильным и приятным из всех “удобств”, закрепленных за каждым корпусом, все же были качели, да к тому же в ассортименте: и подвесные-обычные, и доски-балансиры, и качалки с лавочками по обе стороны, на каждой из них умещались по три пионера примерно или по четверо октябрят. Вся “романтика” лагеря, к которой я так после слов сестры Лены стремилась, в нашем лишь на качелях себя проявляла: когда по одну сторону качалки садились девочки, по другую — мальчишки. Как случилось, что в первый же день оказались мы с Верой в таком “романтическом ангажементе” с четырьмя-шестью пацанами, я не помню, конечно. Зато память меня не подводит в событии, которое за сим последовало. Слово за слово — и мы всей гурьбой уже слезли с качелей, прошли мимо корыта с его рукомойниками, миновали сортир — и очутились на опушке леса.
Кажется, мы искали змею. Ну, обычное ж дело среди “юных натуралистов”: стоило в пионерлагерь прибыть — так кому-то змея понадобилась. Не знаю, водились ли змеи в лесу, то ужей было там до хренища. Впрочем, вряд ли кто из нас, городских, восьми/девятилетних знал разницу между ужом и гадюкой.
Поиски нужной змеи завели нас с опушки — сперва на лесную полянку. А затем кто-то вспомнил, что в лагере скоро ужин: макароны по-флотски, компот из сухофруктов... Забыв о змее на какое-то время, мы двинули дружно, как нам казалось, назад — к сортиру-корыту-качелям, но оказались, наоборот, средь высоких деревьев, закрывающих пышными кронами свет вечернего неба — то есть в самой глуши чужого леса… таящего в себе страхи и ужасы с ведьмами, лешими, кащеем бессмертным и вием… кишащего опасными змеями.
В отсутствие своих фотографий, которыми я могла бы проиллюстрировать эти рассказы, а также в качестве дополнительного бонуса, прилагаю фото совсем другого лагеря, ничем не хуже (или не лучше) нашего наверняка - там мой папаша работал летом, играл на гармошке, как крокодил Гена. Кстати он очень любил это дело. (Я имею ввиду лагеря.)
Читать дальше
Journal information