Начало всей саги
У мамы и сомнений никогда не вызывало, что любая смена в пионерлагере имени Гагарина воспринималась мною как нечто особо желанное, и что ехала я туда с восторгом и такое получала от пребывания в нем удовольствие, что дай мне волю — жила бы все лето там. В действительности, лагерь этот я ненавидела, лишь каждый раз туда ехала с затаенной надеждой, что вот уж на сей раз все будет иначе: интереснее, веселее, самостоятельнее, романтичнее. Вопреки ожиданиям, каждая смена там все же оборачивалась обычным дурдомом, в котором я была вынуждена самостоятельно лишь искать какое-то спасение как от коллективных “психозов”, так и от индивидуальных психов. Романтика лагерей в положительном смысле явилась ко мне в полном обличье, но позже: когда я уже вышла из пионерского возраста. И о ней — той романтике — я может быть, расскажу еще позже, а пока вернусь все же к “Гагарину” — к своей третьей смене там.
Последовательнее, пожалуй, было бы все три смены изложить в хронологическом порядке всех событий, происшедших со мной в детстве от 9 до 11 лет, перемежая их лагерными этапами (простите за каламбур). Но раз “Остапа понесло”, так позвольте уж отчитаться обо всех сменах в “Гагарине” сразу, а прочую хронологию я потом восстановлю, как сумею.
Иринка (та самая суперзвезда, моя дальняя родственница), с которой мы таки сдружились неким образом в четвертом классе, свои пребывания в “Гагарине” обожала. (Хотя интересно бы было спросить у нее об этом сейчас, но мы давно связь потеряли.) Собственно, я и своими глазами видела, как “тащилась” Иринка в шестом отряде, да и разве могло быть иначе: вожатая классная, мероприятия здоровские, глядя на них, лишь завидки брали. И уж впечатлений-то у самой было хоть отбавляй — и после той смены в шестом, и год спустя, уже в четвертом отряде — мы с Верой лишь уши развешивали, слушая упоительные рассказы об Иринкиных лагерных приключениях. И потому, когда мама явилась однажды с очередной “горящей” путевкой в “Гагарина” на август, спросив на всякий случай: “Поедешь?” — я сказала: “Конечно!” Какой может быть разговор! Ведь мы с Иринкой ровесницы, а значит, и я на сей раз попаду во взрослый “четвертый”, а если окажутся в нем та же вожатая (“дура набитая, над ней ух как прикалывались…”) и та же воспитательница, которой Иринка присвоила прозвище “Фрекен Бок”, так и на мою смену приколов хватит.
Я попала в четвертый, ура! Прямо чудом каким-то ведь, отбыв дважды свой “срок” в восьмом, и минуя сразу седьмой-шестой-пятый. А четвертый в пионерлагере, где целых девять отрядов, это, считай, действительно, старший: то есть отбой в десять вечера, а не в девять, а главное (ГЛАВНОЕ!) — та-да-аа! Это отдельные палаты для пацанов и девчонок. Будет, чем вспомнить последнюю ночь взаимного мазанья зубной пастой.
И вожатая, и воспитательница работали там все лето: на четвертом отряде в мою смену остались те же. Имен их не помню, но последняя была точно вылитой копией Фрекен Бок с иллюстраций “Трех повестей о Малыше и Карлсоне” — книжки, которую в тот год мы втроем (Иринка, Вера и я) до дыр зачитали.
В общем-то она довольно смешной была — эдакой полу-старушкой: чувство юмора своеобразное, которое мы, жестокие дети, воспринимали как его отсутствие, и все время ржали над нею: над тембром ее голоса, над словечками, что использовала, на тем, как она строила фразы. Ничего конкретного не приходит ко мне в воспоминаниях, кроме того, как Фрекен Бок выстраивала нас перед походом куда-либо, хоть на линейку, хоть в столовую, хоть в кинотеатр “Мир” на просмотр “Операции “Ы” или даже вот так: “Четвертый отря-яд! В колонну по двое строй-са! Равня-аас! Смиррна! Вперед, с речевкой ша-аагом марш в баню!” Ну, то есть в баню, буквально, а не то что она просто нас посылала подальше. И мы шли строем, с речевкой, с мочалками и полотенцами под мышками, в городскую баню в Дубках, которую резервировали для “Гагарина” специально по лагерным банным дням.
Вожатая же была молодой, малопривлекательной и сексуально озабоченной. После отбоя ее осаждали солдатики из ракетной дивизии, сразу по несколько молодцов, и мы, как могли, подглядывали, чем они с нею занималась. Зная, что за ней наблюдают юные ленинцы, вожатая в один прекрасный день освободила от наших чемоданов один из двух чуланчиков и обустроила в нем отдельную комнату для себя — больше не спала с нами в одной палате. Краснознаменная дивизия продолжала ее навещать, но уже в закрытых апартаментах, к тому же без окон, подглядывать нам уже никакой возможности не было, но слышно все было прекрасно. Каждое утро на ее шее красовался свежий засос — в этом мы, ленинцы юные, толк уже знали.
В жизни четвертого отряда я участия активного не принимала: как записалась в первый же день в “кружок русских народных” под руководством Сана Евновича Ерухимова — того самого лысого “дедушки”, который год назад не придавал никакого значения тому, что я, забитая, неговорящая, то и дело ошивалась возле его инструментов, — так всю смену и провела с балалайкой в руках. Сан Евнович только рот открыл от удивления, глядя, как мои пальцы сразу по грифу послушно забегали, стоило лишь ему показать мне пару аккордов. И всю смену мне говорил: “Ты самая способная из всех детей, которых я обучал когда-либо”. Но мандолину, на которой играл только сам, мне не дал все же. Во-первых, я и не просила — меня лишь балалаечка интересовала. Во-вторых, он не знал, что я училась в муз-школе по классу скрипки (у которой есть нечто общее с мандолиной) — я ему этого не говорила, не сочла нужным, тем паче, что “музыкалку” почти собралась бросать к тому времени.
Мы выступали с концертами: в соседних лагерях, на агитплощадках, в городском парке культуры, у шефов — в той самой организации, где мама Аля работала. Она пришла на концерт не ради того лишь, чтобы засвидетельствовать горделиво мое участие в оркестре, но и с попутной целью — написать заметку в областную газету. (В ту пору она “журналистикой” увлекалась, заметки подобного рода пописывала за гонорары — двенадцать копеек за строчку.) Не помню, брала ли она интервью у Сана Евновича после концерта, общалась ли с ним вообще, но когда приехала меня из лагеря забирать в последний день смены, они — то ли уже как знакомые встретились, то ли впервые друг другу представились. Сан Евныч, естественно, зафлиртовал: какой старый еврей удержался бы рядом с такой женщиной, моложе его раза в два, да зная, что я безотцовщина. От нее-то Сан Евнович и узнал, что я скрипачка; как услышал — так ладонью себя по блестящей лысине хлопнул: “Как же я не догадался! Ах, если б я знал это, Алечка, я бы дал в руки ей МАНДОЛИНУ!” Мне строго-настрого наказал: “Даже не вздумай бросать музыкальную школу!” — а маменьке записал свой телефончик: если захочет, мол, Алечка, чтобы дочь стала брать у него частные уроки.
Больше всего во всей той “Гагаринской” эпопее нравились мне возвращения домой: в ретроспективе можно подумать, что лишь ради этих моментов я не только терпела свое пребывание в лагере целых двадцать четыре дня, но и вообще туда ездила. Как-то все становилось прекраснее в жизни каждый раз по возвращении из лагеря: дом наш становился меньше, но и уютнее вместе с тем. Все мне там были рады — от бабушки Ксеньи до кошки Мурки. И мне не терпелось пойти в школу первого сентября, увидеть лица друзей-одноклассников, учителей, которые, в отличие, от ненадежных и временных педагогов в Гагарине, меня любили все же.
Больше в “Гагарина” я не возвращалась. Когда он прекратил свое существование как пионерлагерь — не знаю, но вот когда я училась в девятом классе, на его территории летом проводили военные учения для наших мальчишек — моих одноклассников. Я не ездила их навещать в группе прочих девчонок, пацаны-одноклассники не входили в круг моих интересов, потому сказать не могу, изменился ли лагерь за пять лет, что я его не видела.
Прошло еще какое-то время, прежде чем я забыла даже, где он находился. То есть помнила, что к нему рукой подать от кинотеатра “Мир” в Дубках, но вот где именно… Порой тянуло меня посетить это место (как, может, собаку тянуть к своей блевотине), но так как в моменты подобных тяг я находилась чересчур далеко географически — не только от лагеря, вообще от России, то эта встреча так и не состоялась… до 2004-года.
Я навещала родных в августе-сентябре того года. В каждый из моих приездов в родной город мы с Верой традиционно ходили на кладбище навестить наших мам, Олежека-младшего, бабушку Ксенью и бабушку Пашу (Верину “Коку-Паню”). Все они рядом лежат там в Турунове, напротив локаторов. А тут Олег-старший (мой родной брат по отцу) вызвался нам составить компанию, он как раз жил в Дубках со своей семьей тогда, и до Туруновского кладбища можно было от его дома пешком дойти минут за тридцать, минуя кинотеатр “Мир”. И вот на обратном пути вдоль дико заросшей лесо-парковой зоны меня как-то “подернуло”, я спросила у Веры: “А тот лагерь Гагарина, куда нас с тобой отправляли детьми, находился не тут ли случайно?”
Но Вера еще хуже помнила: я хоть три года подряд “отсидела” там по 24 суток, а она-то всего провела дней пять или шесть восьмилетней. Возразила лишь, что если бы тот самый лагерь находился тут — от него бы хоть что-нибудь да осталось. Мы спросили Олега — местного жителя, не в курсе ли он, где тут был пионерлагерь, если тут, то когда был снесен и зачем… Олег вообще не имел понятия.
Однако все эти воспоминания заставили меня заодно всколыхнуть и архивы — уж какие нашлись бы, слава богу, есть Гугл, есть Яндекс… Перерыла я весь интернет — информации про лагерь Гагарина, расположенного в лесопарковой зоне города Йо, там ничтожно мало. По крупицам восстановилось — и его местонахождение (если заглянуть в Яндекс-Мапс — там сплошной лес, никаких останков), история самого объекта: от выставки ВДНХ в самом конце 50-х до склада стеклотары в середине 80-х (кому интересно, вот тут посмотрите). Когда и как он был снесен, сожжен, разрушен до основания, что не осталось ни круглой огромной столовой в виде планеты Сатурн (или летающей тарелки), ни дебрей ракеты “Восток-1”, не цепей от незабываемой карусели. Пусть я этот лагерь терпеть не могла, но как жалко, как больно видеть, что на моих же глазах стирается — нет, уже стерлась история — причем ведь не только моя… Но может, хоть эти записи ее как-то возобновят, оживят призрак прошлого.
Читать дальше
Journal information