Буся вчера вечером ни с того ни сего в сад попросился. Там темно, только соседская елка подмигивала огоньками сквозь живую изгородь. Я дверь приоткрыла, полагая, что Буся вряд ли пойдет: оба с Джинджей в сад почти не выходят зимой, хоть по старой (“летней”) памяти просятся. Дверь откроешь им — воздух носом потянут, но не пойдут. Если выскочат — то на секундочку — и тут же стремглав в дом несутся: в саду темно, сыро, холодно, стра-аашно! Но Буся на сей раз пошел и не понесся через секунду обратно. И через минуту.
Я закрыла дверь, чтобы не тянуло холодом. Подождала минут пять. Что Буся делал в саду — не имела понятия: темно там. Спустя десять минут начала беспокоиться. Открыла дверь — Бусю там не увидела: попробуйте-ка разглядеть кота черного в темноте. Позвала — не идет. Сама вышла и разглядела его жабо белое возле изгороди: сидит, словно завороженный, в одной позе застыл. Может, мышь к сад пробралась? Или лягушки не все еще в спячку впали? Вдруг Буся ка-ак прыгнет! Сперва вверх, затем в сторону — и вот уж зажал что-то в зубах, шмыгнул в дом — да под диван, только его и видели.
Ясно: опять притащил какую-то живность. Опять птичку, как выяснилось чуть позже. Я, как в и в прошлый раз, стала орать: “Буся! Гейб! Буся! Ой! Гейб! Птичку спаси-иите!”
Гейб обиделся: “Неча шмон наводить! Буся сам вылезет когда ему надо”. Типо, я лишь ситуацию ухудшаю. Птичка тем временем умерла, то есть валялась лапками кверху перед Бусиным носом, не шевелилась — я получше пыталась разглядеть их обоих, да попробуйте-ка за диваном. Буся рычал время от времени, охотничек хренов. Гейб лишь смотрел в монитор в своем кабинете, даже дверь закрыл изнутри, чтоб ему не мешали, видите ли. Все ж очищать помещение от мертвых птичек и успокаивать нервных охотников — не женское дело: Джинджа смотрела на это все с недовольством, я вообще спать пошла нафиг, мы обе расстроенные.
Не спалось мне, конечно, с расстройства-то. Спустя час, в спальню вошел озабоченный Гейб, сказал: птицу поймал он, обратно в сад выпустил.
ВЫПУСТИЛ? Или вынес труп?
“Нет, — Гейб сказал, — птица живая. Но еле шевелится, к утру-то помрет”. Разделся и лег. А заснуть не мог: птичку жалко.
Поднялся, надел теплый халат, пошел в сад за птичкой. Принес в дом: до сих пор живая. “Куда ее положить?”
Единственное помещение в доме, куда Джинджер и Фред сами не могут проникнуть, это нижний туалет, неотапливаемый, так что вряд ли там птичке будет теплее, чем в саду, но раз уж взял на себя Человек ответственность. Оставил ей в блюдце воды, накрошил хлеба. Засыпая, мне велел с утра туалет нижний не открывать — он сам, если что, труп вынесет.
Всю ночь провела птичка у нас в туалете. В пять утра, когда я вставала Джинджу и Бусю кормить, сама туда, конечно, не заходила: хватило расстройств накануне вечером.
Птичка за ночь не окочурилась: наоборот, оживилась, в руки Гейбовы не давалась, забилась за канализационную трубу. Что делать? Я обратилась за помощью к доктору Лиде: кому из нас тут надо срочно к ветеринару, кому к психиатру? Лида сказала, что сама по птичкам не спец, но порекомендует коллегу-специалиста, только надо узнать, что за птичка, какой разновидности, можно ли ей кушать хлеб, им вообще-то положено лишь крупу, можно яичко вкрутую, а еще лучше в сад сходить-червяков половить, кормить больных птиц надо усиленно, у них высокий обмен веществ.
Пока я общалась с Лидой и размышляла, как там придется в очередной раз адаптировать жизненный уклад под заботу о новом питомце, Гейб поймал-таки птичку, понес ее в сад, и она сразу и с легкостью из его рук выпорхнула.
Гейб радостно рассмеялся: “Спас птицу! На а ежели умереть ей приспичит, так уж умрет, как положено птицам: в свободном полете, а не под канализационной трубой”.
О, могущ Человек. Однако с утра у всех улучшилось настроение.
Journal information